потребовал на суде 15 лет, после чего мать Стрельцова упала в обморок. Футболисту дали 12 лет, он отсидел пять, а потом триумфально вернулся в большой спорт, превратившись из форварда в автора голевых передач — эволюция почти всех великих нападающих ХХ — начала XXI века.

В данном случае на реальный факт ссоры в Кремле наложилась сомнительная история о «мести» Екатерины Фурцевой.

Так или иначе, «дело Стрельцова» не стало бы основанием для критики Хрущева и Фурцевой, не будь сомнений в самом факте изнасилования. А основания для таковых есть, тем более что потерпевшая направила и второе заявление — с просьбой считать первое недействительным: она-де «простила» преступника. Второму заявлению хода не дали, поскольку изнасилование — тяжкое преступление, по которому невозможно достижение согласия сторон. На лице у Эдуарда Стрельцова после роковой ночи остались следы то ли борьбы, то ли страсти, причем первое утверждение потерпевшей, что она звала на помощь, не подтвердил ни один из нескольких участников дачной оргии.

Единственный вывод, который можно сделать из этой истории, — вступать в отношения надо, как учили «Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата» Арона Залкинда (1924), с хорошо знакомым партнером и находясь в твердом уме и светлой памяти.

* * *

Летом 1958 года положение Фурцевой в Президиуме ЦК КПСС будто бы упрочилось. Екатерина Алексеевна высказалась даже на заседании 12 июня о подготовке совещания экспертов по изучению способов обнаружения ядерных взрывов, а 23 июня приняла участие в обсуждении важных международных проблем[259]. Однако, когда 19 июля решался вопрос «в связи с событиями на Ближнем и Среднем Востоке»[260] (по выражению Хрущева, США «встали на путь развязывания… мировой войны, что приведет человечество к катастрофе»[261]), Екатерину Алексеевну не пригласили. Хотя обсуждение велось под протокол, то есть не было сверхсекретным. Собрались члены Президиума в составе Хрущева, Косыгина, Микояна, Куусинена, Ворошилова и Суслова. Первый заместитель министра иностранных дел СССР Василий Васильевич Кузнецов участвовал в качестве эксперта. Климент Ефремович, помнивший историю совещаний в высшем большевистском руководстве по всем военным вопросам с конца Гражданской войны, высказался категорично:

— Воевать мы не должны[262].

Мнением Фурцевой не поинтересовались. Зато, как куратору идеологии и культуры, ей оставили «почетную миссию» разбираться с Борисом Пастернаком. Не позднее 17 сентября 1958 года Борис Полевой направил в ЦК секретное письмо, в котором просил указаний в связи с предстоящим выходом романа «Доктор Живаго». Борис Николаевич писал, что Союз писателей СССР уже давно был в курсе того, что связанные с Соединенными Штатами реакционные силы предполагали в пику Советскому Союзу дать Нобелевскую премию по литературе Борису Леонидовичу Пастернаку за его творческую деятельность, а также за не опубликованный в нашей стране, но вышедший на Западе роман «Доктор Живаго». Западные друзья предупреждали советских писателей: грядет новая антисоветская кампания об отсутствии в СССР свободы творчества, о политическом зажиме писателей и т. д.

Полевой просил от ЦК указаний, какую позицию следует заранее занять в этом вопросе и какие меры предпринять. Документ, любое решение по которому было заранее провальным, лег на стол Фурцевой. Екатерина Алексеевна уже 19 сентября запросила предложений от Отдела науки и культуры ЦК КПСС[263], который погрузился в изучение всех обстоятельств.

А 23 октября постоянный секретарь Шведской академии Андерс Эстерлинг объявил о присуждении Борису Пастернаку премии по литературе «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа».

Евгений Пастернак, сын поэта, рассказал впоследствии:

— Вечером того дня, когда в Москве стало известно, что отцу присудили Нобелевскую премию, мы радовались, что все неприятности позади, что получение премии означает поездку в Стокгольм и выступление с речью. Как это было бы красиво и содержательно сказано! Победа казалась нам такой полной и прекрасной. Но вышедшими на следующее же утро газетами наши мечты были посрамлены и растоптаны. Было стыдно и гадко на душе[264].

Писатели Всеволод Иванов и Корней Чуковский, будучи недосягаемы для партократов, поздравили Бориса Пастернака. Корней Иванович предложил нобелевскому лауреату поехать к Фурцевой и объясниться с ней лично. Борис Леонидович не захотел. Он набросал следующее послание Екатерине Алексеевне: «Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я представляю (худший аргумент в условиях демонстративного единения „трудящихся“ с „советской интеллигенцией“. — С. В.). Мне кажется, что честь оказана не только мне, а литературе, к которой я принадлежу… Кое-что для нее, положа руку на сердце, я сделал. Как ни велики мои размолвки со временем, я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором. Что ж, если Вам кажется это справедливым, я готов все перенести и принять…» Чуковский прочитал этот текст, вздохнул и посоветовал письмо не отправлять[265].

Исключение Пастернака из Союза писателей СССР состоялось 27 октября решением его секретариата. Через четыре дня Борис Полевой заявил на общемосковском собрании советских писателей: «Пастернак, по существу, на мой взгляд, это литературный Власов, это человек, который, живя с нами, питаясь нашим советским хлебом, получая на жизнь в наших советских издательствах, пользуясь всеми благами советского гражданина, изменил нам, перешел в тот лагерь и воюет в том лагере»[266].

— Генерала Власова советский суд расстрелял, — ошибочно заявил Полевой.

— Повесил! — тут же поправили Бориса Николаевича «с места»[267].

— И весь народ одобрил это дело, — подхватил Полевой, добавив: — Потому что, как тут правильно говорилось, худую траву — и с поля вон. Я думаю, что изменника в Холодной войне тоже должна постигнуть соответствующая и самая большая из всех возможных кар. Мы должны от имени советской общественности сказать ему: «Вон из нашей страны, господин Пастернак. Мы не хотим дышать с вами одним воздухом»[268].

Неделю спустя после получения радостного известия Бориса Леонидовича вынудили отправить телеграмму с отказом от Нобелевской премии: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я вынужден отказаться от незаслуженной премии, пожалуйста, не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».

Ответ поступил в тот же день: «Шведская академия получила ваш отказ с глубоким сожалением, симпатией и уважением». Андерс Эстерлинг заявил:

— Пастернак может отказаться от премии, но честь этого отличия остается за ним. Он имел полное право отказаться от Нобелевской премии, которая возложила на него такую тяжелую ответственность[269].

В справке от 10 ноября за подписью завсектором Отдела культуры ЦК Бориса Михайловича Ярустовского говорилось, что «необходимые меры в связи с кампанией реакционной печати за рубежом вокруг романа Б. Пастернака и присуждением ему Нобелевской премии Отделом культуры ЦК КПСС были приняты». Екатерина Фурцева, ознакомившись на следующий день с означенными мерами, с ними согласилась. В феврале следующего года, как главноответственный по этому