На кладбище было тихо и торжественно-грустно. По дороге отец купил большой букет алых роз, и теперь нес их перед собой с виноватым покаянным лицом. Когда подошли к маминой могиле, поклонился низко, произнес почти шепотом:

– Прости меня, Танечка… Прости… Я ж не знал… Хотя нет мне оправдания, знаю…

– Я думаю, мама вас давно простила, – проговорила она, глядя на улыбающуюся мамину фотографию. – Если бы не простила, то все время бы вспоминала с обидой… А так она вообще никогда ничего про вас не говорила…

– Да. Я понимаю. Спасибо, Зоенька. Я так счастлив, что ты у меня есть… И сейчас, при маме… Я клянусь тебе… И тебе, Танечка, клянусь… Я все сделаю для того, чтобы наша дочь была счастлива и никогда ни в чем не нуждалась…

Зоя слегка поморщилась – слишком много пафоса было в его словах. А может, ей показалось и он вполне искренне давал свои клятвы. И все равно как-то не верилось в такую перемену своей судьбы… Да и перемена ли это в принципе? Она и раньше особо ни в чем не нуждалась и не страдала покушениями на исключительную дольче виту…

– Как она умирала? Очень тяжело, да? – вдруг спросил отец, повернув к ней голову.

– Нет. Она как-то вообще не делала акцента на это… Это обстоятельство. И нам с Сашей не разрешала делать акцента. Смотрела на мир такими… такими светлыми спокойными глазами… Хотя ей было очень больно, я думаю. Но она могла – через боль… Моя мамочка была очень сильной женщиной, да. Внешне слабой и хрупкой, а внутри – очень сильной…

– Да… Да, я помню… Такой она была, да… Я ведь все время ее потом вспоминал. И я больше так сильно никогда и никого не любил… Можешь мне не поверить, Зоенька, но это правда. Просто мы очень часто не ценим любовь как таковую, не принимаем ее всерьез. Кажется, что хорошо скроенная жизнь важнее любви. А потом понимаешь, что все это не так… Что на самом деле нет ничего важнее любви…

Она ничего не ответила – что она могла ему ответить? Да и что вообще значили его запоздалые признания здесь, на могиле у мамы… Ничего и не значили. Ветер подхватил и унес. Потому всему и всегда свое время, наверное. Даже для таких признаний…

Постояли еще немного в молчании. Зоя поежилась, просунула руки в рукава куртки – холодно… Отец глянул на нее, попросил тихо:

– Ты иди в машину, Зоенька… Грейся… А я еще тут постою немного. Мне тут надо еще… Кое-что сделать… Иди, Зоенька, иди…

Зоя кивнула и медленно пошла по дорожке к выходу. Через несколько шагов обернулась…

Отец стоял у могилы на коленях, низко склонив голову. Ветер трепал его пегие, рыжие с сединой волосы, ступни ног в дорогих ботинках сложились неприкаянным утюжком. Почему-то именно эти ступни пробили ее в самое сердце, и так вдруг жалко его стало, и захотелось вернуться, подбежать, обнять…

Но не вернулась. Не подбежала. Не обняла. Дошла до машины, нырнула в ее спасительное тепло, зачем-то доложила обернувшемуся к ней Славе:

– Петр Аркадьевич скоро придет… Он задержится немного… А я замерзла, греться пришла. В машине так тепло…

Слава ничего не ответил, лишь слегка поднял брови. И в самом деле – какое ему дело, скоро шеф придет или не скоро. Его дело водительское, сиди в машине да жди смиренно. Улыбнувшись, спросил вежливо:

– Кофе хотите, Зоя? У меня термос с собой… Хороший кофе, я сам утром варил.

– Да, кофе хочу… Если можно…

Она успела и согреться, и кофе попить, и со Славой побеседовать на тему холодной погоды, когда вернулся отец. Сел рядом с ней, аккуратно подобрав полы пальто, произнес деловито:

– Надо памятник хороший поставить… Я распоряжусь, чтобы все сделали… Надеюсь, ты не против, Зоенька, если я сам памятник закажу?

– Нет… Отчего же я буду против?

– Ну вот и хорошо. Поехали, Слава, поехали! Мама там уже заждалась, наверное!

Когда «Ламборджини» остановился у подъезда красивого дома в центре города, Зоя вдруг струсила. Чтобы как-то завуалировать свою трусость, спросила деловито:

– А как мне к вашей маме обращаться? То есть… Как ее зовут?

– Нина Захаровна ее зовут, Зоенька. Но может, все-таки… Назовешь ее бабушкой? Я ей все о тебе рассказал, и она… Она надеется, наверное… Она так рада, поверь…

– Ой, я не знаю, смогу ли… Мне не по себе как-то… А вдруг у меня сразу не получится?

– Ладно, на месте разберемся! И не бойся ничего, пожалуйста! Тебя там ждут и любят… И никто не обидит – ни словом, ни взглядом… Идем!

Поднялись в лифте на пятый этаж, вышли на лестничную площадку. Дверь в квартиру была уже открыта. В дверях стояла высокая сухопарая женщина в длинном платье, седые короткие волосы уложены очень стильно, легкой волной назад. Но опять же – не совсем седые, а пегие, как у отца! И лицо у женщины в рыжих крапинах! Значит, и эта Нина Захаровна… То есть ее бабушка… Она тоже была рыжей в молодости, и лицо у нее было как кукушачье яйцо! Надо же как бывает… Породу не спрячешь, видимо!

Словно расслышав ее мысли, Нина Захаровна произнесла громко и радостно:

– Ну вот и моя внученька пожаловала наконец! Здравствуй, родная! Давай будем знакомиться-обниматься! И сразу видно, что наша порода, один в один… Копия моего Петруши, ни дать ни взять… Как похожа! И на меня похожа! Я такой же была огненно-рыжей в молодости! Да, фотографии потом покажу, сама убедишься… Господи, счастье-то какое привалило на старости лет…

Такая шла от Нины Захаровны, то есть бабушки, волна искренней радости, что Зоя с удовольствием шагнула в ее объятия и сама обхватила ее сухую спину руками. Даже услышала, как часто бьется бабушкино сердце. И свое тоже услышала, как в унисон…

– Ну, мам… Отпусти… Ты ж ее задушишь! – счастливо рассмеялся у нее за спиной отец. – Успеешь еще с объятиями…

– А может, не успею? Может, помру завтра? В моем возрасте надо всякой радости полностью отдаваться! А это даже не радость, это прямо счастье какое-то, нежданное, негаданное… Внученька вдруг нашлась! Наша порода! Один в один! Милость божья!

– Ну, мам, ты совсем Зою смутила… Какая ж она тебе милость божья? Она моя дочь, а твоя внучка!

– А для меня все равно – милость божья… И не спорь со мной, Петруша… Не спорь…

Потом Зоя знакомилась и с остальными новоявленными родственниками. С приятной дамой Ириной Сергеевной, двоюродной сестрой отца. С ее детьми – Мишей и Машей. С весьма суровой Эммой Викторовной, сестрой умершей жены отца. Даже заробела немного, когда та на нее взглянула оценивающе – что, мол, за дочь еще выискалась откуда ни возьмись… А впрочем, эта суровая Эмма Викторовна ей и родственницей даже не приходится, так что пусть оценивает как хочет. Да и с какого перепугу она должна в положительном ключе ее оценивать? Наверное, ей обидно ужасно. У отца с ее сестрой детей не было, а тут откуда ни возьмись… Дитя не совсем уж от адюльтера, но из очень далекого прошлого.

А может, эта Эмма Викторовна уже произвела некие расчеты, сопоставила кое-что и сделала свои выводы, когда Зоя могла на свет появиться… А впрочем, это были ее проблемы. Пусть что хочет, то и думает.