– Вот еще! – выплюнул я ему в лицо. – Вы все врете! – Я отшвырнул череп, он стал мне невыносим, тяжелый, безобразный, скалящаяся тварь. Голова ударилась гулко, покатилась во мрак, я услышал, как в ней что-то треснуло. Это сдохла моя решимость. Мягким тестом я сполз на пол.

– Не веришь мне? – Добренький дедушка склонился надо мной, а его висюльки все брякали, утешали, убаюкивали. – Закрой глаза руками и считай до ста.

– Не трогайте меня, – для виду прохныкал я, готовый на все. Скверная сказка набрякла, как бубоны чумы, я слыхал байки про это. Люди прятали целые бурдюки отвисшей плоти в складках одежды, а потом взрывались, окатывая прохожих черным гноем. Да-да!

– Ох-хо-хо, вредное дитя, а если бы на зов пришел кто-то другой?

– Я не закрою глаза. Ни за что.

– Тогда ты увидишь много дурного.

– Я каждый день вижу дурное!

– Ну, я пошел. – Старик развернулся. Что-то опять послышалось мне, торопливый шорох, точно кто-то спешил убраться с его дороги. Свет утек, бросив меня наедине с черепом.

– Ты со мной? – Фонари обернулись.

– Подождите. – Я подполз к черепу и навалился на него, точно борец на противника. Я попытался подхватить его, устроить на пузе, прикрыться им, но не смог оторвать от пола, такой тяжестью он налился. Как назло, голова начала крошиться у меня в руках. Рог! О, дьявол, я оторвал ее рог. Я весь заляпался, но рог не оставил, спрятал в кармане.

– Надо спешить. – В голосе старика звучало нетерпение. – Они бегут. – По стенкам неровно задребезжало, так могли бы стучать десятки целеустремленных паучьих лап. – Решайся, со мной, нет?

«Нет!» – вопило дикое животное, оно бунтовало в венах, резало живот, но костяшки трик-тракали, уговаривали, давили из меня: «Дааааааааааааааааа». И я бросил череп, поднял правую ладонь к лицу и накрепко запечатал ею глазницы. Левую выставил в темноту, она торчала, голая наживка, я трепетал, но не сумел сдержать себя – вздрогнул, когда рукав, шевелящаяся пасть, схватил мои пальцы десятком своих зубов, погремушек и бренчалок. Рука старика была лакированной деревяшкой, гладкая и прохладная.

Накатило безобразное спокойствие, какое-то даже приятное, точно я утонул в теплом шоколаде, напоследок успев наглотаться его всласть.

– Я помогу, не бойся, – старик взял меня под правый локоть и повел. Пол сразу исправился, никакой проволоки и костяных западней.

Мы шли в молчании. Старик ловко направлял меня и страховал. Стало казаться, что в левой руке у меня особое рулило, вроде штурвала, которое указывает, куда шагать. Мерещились какие-то стоны и перешептывания, точно мы проходили круги ада, мученикам скучно, они хотят поболтать с нами, но языки у них вырваны, а провожатый жалеет время или шибко боится грешников. Однако дорогу нам никто не преграждал и за ноги не кусался. Мне даже стало скучно, и среди привычного уже та-та-тик-труки-труди-ду, который исправно душил мои визгливые страхи, я стал выслушивать в окружающем море звуков тот самый, что сопровождал старика прежде. Шарканье. Шум стал глуше, сбежал нам за спину, удалился, разделился – и тут уж я не смог удержаться от ужаса! – шаркал справа от меня. Там, где старик жестко придерживал мой локоть.

«Придурок, – нахмурился батя. – Он же за руку тебя ведет?»

«Ну», – притворился тупым я.

«У него руки по три фута? Щупальца? Шланги? Каким местом он держит тебя за локоть?»

И я решил разжмуриться. Это-то все и испортило.

Сперва я глянул сквозь пальцы, темнота раздвинулась и углубилась, точно я для нее стал уже родным, можно перед мной бесстыдно распахивать все, что под юбкой, я ясно видел футов на десять вокруг, и этого хватило с лихвой. У плеча моего разевал огромную, лишенную зубов пасть тщедушный мальчишка, едва ли старше меня. В руках он держал длинную рогатку, а ею направлял меня, подхвативши под локоть. Я охнул и попытался выдернуть руку, тут-то он на меня и посмотрел. Лицо всплыло, стертое, разглаженное, не мальчишка – ластик с нарисованными черточками век. Они зашиты! Глаза и ноздри стянуты тонкими, как паучьи лапы, стежками. И он не шаркает, он так дышит!

Мальчишка пододвинул лицо к самой решетке из пальцев, я заорал, ей же ей, я орал, как убитый, раскромсанный, поджаренный, я бился на полу, расколошматил к дьяволу голову о бетонный пол, сломал руки, а костями проткнул горло, подвернувшимся кирпичом размозжил лицо, расплющил пальцы… На самом деле я стоял затаив дыхание, а потом шагнул и продолжил шагать, потому что старик тянул за собой, а вовремя очнувшийся разум кричал в оба уха: «Он слепой! Не видит! Не шелохнись! Не выдай себя! Продолжай идти! Дышидышидыши!!!»

Так мы и шли.

И пришли. Старик повозился и щелкнул фонарями. Свет погас. Вразнобой, точно прощаясь, побрякали костяные бирюльки. Я очнулся, мокрый от ледяного пота.

– Ты слышишь? – Старик засопел у самого уха. Я попытался прислушаться и уловить нечто новое в звуках вокруг. Что-то… что-то… Разве вот этот скрип впереди? Точно дерево жаловалось ветру.

– Там. – Я ткнул пальцем. Пришлось оторвать от лица руку, тьма лизнула меня в левый глаз, затем в правый; в ней дышала и сокращалась какая-то мерзость, к счастью, почти невидимая. Тайная.

Руку мою старик не выпускал.

– Дьявол играет на скрипке, – доверительно зашептал он мне на ухо, голос его двинулся влево, я и моргнуть не успел, как обнял самого себя заведенной за спину рукой. – Он увидит тебя и тотчас начнет.

– Ннндзяяяяяяяяяяяяяяяяяооооооонннн, – запело пронзительно.

– Не. – Я попятился. Рогатка и костлявая рука старика заклинили меня на месте. Теперь уж я пялился в темноту со всех глаз. Незачем стало изображать испуг, я обделался по полной!

– Ты читал старые сказки, а? – возвысил голос старик, перебивая скрипку. Голос той мяукал и дрожал.

– Ай-ай-ай! – закричал я, и он мне вторил: «Ай-яй-яй-яй-яй!»

– Мама!

– Помнишь про Дьявола, мальчик?

– Он вроде змеем…

– Неееееет, там, где про скрипку.

– Я не помню.

– Там, где его распяли. Пока он висел, все время играла скрипка.

– Иисус? – поразился я.

– Хороший-хороший мальчик. – Ухо чесалось от его шершавого, как пучок волос, голоса.

– Но он был против Дьявола!

– А его все равно распяли. Всегдаааа… всегда распинай тех, кто тебе дорог. Верный способ, если хочешь добиться чего-то стоящего от друга или ребенка.

– Я… не хочу.

Я действительно не хотел никого распинать.

– Залепи уши смолою, – в выкрученную ладонь мне потекла густая жижа, – а после проложи листками из Библии, – бумага зашуршала и полезла за отворот куртки.

– Я не буду, – прохрипел я.