Я видел шляпу, похожую на гнилую шляпку гриба, из-под которой торчали длинные соломенные дреды. На мужчине был драный зеленый плащ. Химзащита? Тут он споткнулся, и мы оба полетели на пол, на миг он выпустил меня, чтобы не кокнуть лампу, подхватил ее обеими руками, мне бы дать ходу, метнуться в темноту, затихариться там, юркнуть ужом в незаметную щель или бежать, бежать, бежать, не оглядываясь, не стой же, ну! Но я так больно брякнулся коленями, и мне было страшно, так страшно, ужас свернулся в животе ледяным шлангом, что я просто лежал и ждал, пока он подойдет, поднимет за шиворот и встряхнет, как нашкодившего псёнка. Ободранные ладони начало жечь, и я обрадовался этому живому, настоящему чувству. Я бы запихал в рот горсть хлорки, но страшный человек подхватил меня за локоть и поставил на ноги.

– Хороший, слышь, птенчик, – похвалил он меня, слегка запыхавшись, – почти пришли.

Он прикрутил керосинку. Теперь она горела ярко, яростно, или это я привык?

Ряды бочек закончились, мы свернули куда-то за них и оказались в лабиринте из железнодорожных контейнеров. Я даже представить не мог, что в ангаре прятался небольшой город. Мы стояли перед узким коридором, скорее даже щелью между контейнерами и стеной, пальцы мужчины сомкнулись на моем запястье мертвой хваткой, он притянул меня поближе, и я смог разглядеть его лицо. Усеянное мелкими синими точками, кругами и ромбами, оно напоминало карту, и этот узор явно что-то значил, как и порванные ноздри, рассеченные брови, но не сейчас. Сейчас он говорил одно – тебе хана. Я стряхнул оцепенение и набрал воздуха, чтобы разреветься, но тут он дернул меня к себе, притянул почти вплотную, точно хотел вцепиться зубами мне в глотку. Все-таки я обмочился.

– Мы близко, слышь? Слышь-слышь?! – На меня дохнуло густым мятным запахом, в мерцающем керосиновом свете я разглядел его зубы, они показались мне ярко-зелеными. Я обмер. Он втолкнул меня в эту щель, сил сопротивляться не осталось, я предал себя. Сдался. Я был солдат, дезертировавший с поля боя. Лампа осталась позади, и я пошел в темноту. Сам.

Ублюдок полез следом. Я слышал, как он шипит, протискиваясь в щель, пыхтит и сопит. Затем я оказался в небольшом зале.

Сытно воняло мертвечиной.

Моя тень прыгнула на стену напротив, заметалась, свет спасовал, безумец с лампой еще не вылез из прохода, и я не мог толком ничего разглядеть.

Я стоял и ждал, когда он выберется. Отчего-то мне стало тепло и спокойно. Все со мной будет хорошо. Что дурного может случиться на брошенных бойнях? «Мама… время», – не вовремя, ох, как все не вовремя.

– Может, ты с подношением, слышь? – В голосе безумца дрожало подозрение, он сунул мне лампу через плечо, и я принял, не отвечая, не зная, как правильно отъехать. Я слышал, как он бренчит чем-то у меня за спиной, воображение рисовало, что он вытаскивает из пояса болторез и заносит над моей головой. Поэтому я шагнул вперед и поднял лампу вверх.

– Я и зубы кругом разбросал, – заторопился псих, – ты на зубы пришел? Зубки, слышь, клац-клац. Слышь? Ты слышь меня, малой, клац-клац?

– Это чье?! – Голос сел без причины, но я мог хрипеть. Паника требовала объяснений. Прежде здесь жили. В комнате громоздились курганы из вещей, одежды; ворох драных одеял, выпотрошенные и сваленные в кучу радиоприемники. На табуретке стояла вскрытая консервная банка с ложкой внутри. Из угла растекались тонкие щупальца желтых потеков, даже думать не хотел, что это могло быть.

На стенах висели плакаты. Видно было смутно, но мне показалось, что на них танцевали девушки. Голые. Вместо лиц – угольная изолента крест-накрест. Голые. Перечеркнутые. Голые. Я никогда не видел обнаженной женщины. Я хотел бы подойти поближе, разглядеть, может, коснуться, но от живого трупного запаха мутило.

– Они издеваются, слышь! – Я обернулся на безумца, он стоял, опустив голову, упершись подбородком в грудь, и в руках действительно держал болторез, только не над головой. Он стиснул его головками собственный нос, поэтому и говорил так странно. Приглядевшись, я понял, что он удерживается всеми силами, чтобы не смотреть туда, в центр комнаты. Я не сразу увидел его среди барахла. Там стояло кресло, повернутое ко мне спинкой, облезлое, втиснутое в дермантин под ящеричью кожу.

– Кто?

– Да ты глянь, глянь, слышь? Слышь, что я тебе говорю? – Тут кликуша упал на колени, мягко, точно тренировался, и тоненько заныл, торопясь и сбиваясь. – Мочи нету, слышь, никакого сладу, никакой жизни, встаю, сидит, ухожу, сидит, слышь? Ты слышь меня вообще? Ты подойди, ну, не стой, иди-иди, хоть за рукав его дерни, слышь?! Ты иди! – вдруг заорал он и треснул болторезом по бетону рядом со мной. – Ты не стой тут! Ты стащи его с кресла, сукина сына! Следят за мной, мрази! Но я… я… я так просто не дамся, слыыыыышь?!!

Почему-то я перестал бояться. С места, где я стоял, кресло то грубо появлялось, тяжелое, цельное, то растворялось в каше сумрака. Я поводил лампой туда-сюда, надеясь разглядеть детали. И тут болторез выбил искры у самой моей ноги.

– Идиии! – рыдал безумец. – Слыыыыыышь?!

Я прыгнул вперед, до кресла оставалось ярдов десять, и тут глаза приметили, что тряпки, которые я принял за покрывало, свисающие с ручек кресла, никакие не тряпки, а рукава. Значит, на кресле и впрямь кто-то сидит.

Ангар онемел.

Даже звук моего дыхания, скрипучий, вороватый, выходил едва слышным сипом. Там кто-то сидит. Поджидает меня. Я обойду кресло. Тут он меня и сцапает. Защемит в клешнях мои локти, тужься, кричи, не вырвешься. У него плоское безглазое лицо. Огромные, натянувшие кожу скулы. Он встанет и окажется выше меня, под потолок, изогнется, как горбун в шкатулке, нависнет, и слюна из его рта сбежит мне за шиворот. А я, привычно окаменелый, стану ждать развязки.

– Мозги, – неожиданно трезво сказал похититель, – не сбежишь. Мозги тебе вышибу. Слышь?! А ну, пошел за кресло!

И я пошел.

Оно оказалось мелким, не больше ребенка, рукава висели сдувшиеся, ног не было видно, тулуп, в котором он прятался, оказался длинным бежевым пуховиком, сквозь прорехи торчал синтепон или иная начинка, густо-зеленая – на ум тут же пришел мой похититель и его зубы, я водил лампой, точно принюхивался, пуховик лежал запахнутый, неподвижный. Кровь на нем запеклась в истинную ночь и напоминала потеки чернил или корни.

– Тут нет никого, – вполне честно сообщил я, изо всех сил надеясь, что лезть в эту тряпичную нору не придется.

– Нэ-нэ-нэ, – пожурил меня пальцем долбанутый, – не ври мне, слышь. Маленький, а уже такой грязнорот!

– Тут куртка. – Я поднял фонарь так высоко, как сумел. – Пустая, – что-то сомневаюсь. Голос сдал меня с потрохами. – И все!

– Там сидит, слышь? Сидит. Я же знаю. Пошеруди там, пошеруди, слышь. Он там!

Видит Бог, меньше всего на свете я хотел шерудить там.

Душа, визгливая, обоссанный щенок, приказывала отдернуть руку, швырнуть фонарь о стену, расплющиться о нее самому, захлебнуться соплями и моленьями, но ни в коем случае ни пальчиком, ни ногтем ничего тут не трогать. И тогда я просто рванул куртку за подол. Мне показалось, что я сделал это решительно и резко, сейчас она полетит на пол со всем содержимым, псих на него отвлечется, но тот, кто в ней прятался, оказался увесистым и крепким, подол распахнулся, и на меня уставился коровий череп.