– Смотри, впитывай внимательно. – Дед схватил меня за волосы и поднял голову над полом. Могильник. Дверь вела в комнату, до потолка заваленную черными, перекрученными телами, они лежали штабелями и кучами, некоторые еще шевелились, или это орала больная моя фантазия, представляя, как все они сейчас накинутся на меня, еще свеженького, устроят пир. Фонари метались, пьяные летучие мыши, выдирая из мрака обглоданные руки, хватающие взгляд голыми костями пальцев, лица, на некоторых еще висела кожа, но глаза провалились, сгнили, сцепленные решетки ребер таили в себе геенны протухшей плоти. Здесь стоял неумолчный вой смерти.

– Ты не бойся их. Не бойся, – ворковал старик. Я не сразу понял, что он это мне. Из ноздрей и рта сочилась горькая рвота. Все-таки что-то еще оставалось у меня в желудке. – Они сытые, не тронут.

Только теперь я увидел мальчишек. Они перестали ворочать своими рогатками бурдюки и туши, в которые превратились тела, и ждали, одинаково наклонив к левому плечу головы. Лучи фонарей переходили с одного на другого, любуясь. У обоих были зашиты глаза и ноздри. Мальчишки глотали воздух широко разинутыми ртами и бесконечно ощупывали пол, мусор, друг друга сросшимися в ласты пальцами.

– Нравятся? – Дед вышагнул чуть вперед, и мальчишки шагнули навстречу, это напоминало шахматы, отец показывал мне доску, но мы не сыграли ни партии, подозреваю, он и не умел двигать фигуры, но принцип – белые ходят первыми, все шагают по клеткам, кто-то углом, а кто-то наискось, я запомнил. Я смотрел меж ног старика, слышал, как он перебросил поводья, они заструились мимо меня. – Не на крест, так, может, ко мне в свиту?

Дед расхохотался, довольный своей шуткой, и пошел прямиком к куче, принялся ковыряться в ней носком сапога, продолжая наматывать на локоть кабели. Мальчишки по-птичьи дергали головами, но с места не двигались.

– Как править? Этим вопросом задается любой правитель, от захудалого вождя питекантропов до умудренного законами лидера демократической партии. Надо ли иметь горстку верных рабов, способных на любую низость, предать, убить, оболгать, выставить самоё себя в ужасающем свете? Или честный черствый труд за краюху такого же твердого, как подметка, хлеба? Кому-кххххххх!

Я всадил ему рог до упора, тот вломился в плоть хищно, проткнул почку и остался в ране, дед охнул, пошатнулся от моего удара, выронил кабели, ах, глупость-мечта. Опять и опять! Я мог лишь смотреть на его спину, слушать, как он треплется, и представлять, как набираюсь смелости, пока мимо ползли провода, а значит, бежали его цепные мальчишки. Да сколько можно?! Почему у меня получается через раз?!! И тут я лопнул, сломался по-крупному, и дальше хлынуло без всяких сомнений и контроля.

Провода ползли, змеились, шуршали, и рогу вдруг стало жутко тесно в моей штанине, он расцарапал бедро в кровь, дернулся, пришлось запустить руку в ширинку, а провода все терлись, дергались у самого носа, надо было хотя бы зубами, но зубы такая ненадежная вещь, вот рог! Он рассек их с одного удара. На пол хлестнуло мазутом. Мальчишек хватил удар – старик ничего не заметил, чересчур увлеченный своим монологом, – один упал на колено, завалился набок и застыл так, заводное насекомое с ослабшей пружиной, второго бросило на стену, и он принялся вколачивать в нее лоб, разбрызгиваясь вокруг звенящими каплями. Они прыгали по полу, как шары, раскатывались, не разбиваясь.

Страх.

Я хотел испытать его. Окунуться в знакомое бессилие, картинки, в которых я наконец-то смог. Но на месте ссыкливого, дрожащего мальчишки я обнаружил только себя. Убийцу с холодными руками.

Я честно хотел схватить один из этих бьющихся хвостов, засунуть в рот, на манер Змеесоса, и захлебнуться жижей. Но вместо этого вцепился-таки зубами в живой еще провод и принялся отсекать другие, рвать, калечить, а этот, во рту, жевал, и стискивал, и драл.

Старик почуял неладное, затряс сбруей, подтянул кабели к себе, вскрикнул, когда на руки и лицо ему хлынул поток маслянистой, жирной нефти. Он сразу сообразил, что происходит, и хлестнул меня, вернее, попробовал, но я перевернулся на спину и начал так яростно пинать его, под руку мне угодила какая-то коряга, я ткнул ею уроду в лицо и тут же отшвырнул – это оказалась затвердевшая, вся еще в махре облезающей плоти нога.

Вонь облепила меня мокрой простыней. Я бился в ней, умирающая личинка разума, но здесь лежало слишком много трупов. Это было их место. Поэтому разум сдох, и из его тела полез инстинкт.

Я не мог дышать и только дико каркал. Дед шипел, я ухитрился перевернуться на живот и даже встал на колени, когда один из канатов хлестнул мне по лицу, старик взревел и кинулся на меня, повалил, принялся трамбовать в трупный мусор, схватил череп и попытался врезать мне по лицу. Я ударил наугад. Ногой и рогом. Опрокинул гада. И вспорол его! Вогнал рог на всю длину, резко дернул наверх, но тот застрял у ублюдка в ребрах. Птеродактиль упал на меня, я не успел обрадоваться, что свалил его, как дед вцепился зубами мне в плечо и резко мотнул головой, выдирая лоскут кожи.

Теперь уже орали мы оба.

Птеродактиль полз зубами к моей глотке.

– Цвааанннь-цваааанннь-тваааайййррр! – писклявил я.

Тяжелым своим телом он придавил рог, я никак не мог его вытащить, а дед уже стискивал зубы на ключице, я слышал, как панически она хрустит. И тут он слетел с меня, покатился кубарем, я слышал, как забрякал рог, пропадая во тьме.

Я не мешкал ни секунды. Ничего не осталось, чистое выпаренное безумие. Я принялся нагребать на себя сверху тела. Эти были ничего, сухие, легкие, ломкий хворост, они хрустели, как чипсы, иногда я попадал рукой в мокрое и густое – просто грязь, чушь, не бери в голову! – на меня лилось, падало, липло, плоть расседалась прямо на меня с каким-то живым всхлипом, что-то похожее на груши из компота сползало по моим рукам и груди, но я не думал – ааааа! Черви! Они шевелятся! Заткнись! Заткнись! – отказал себе в оценках, копошился, как жук-мертвянщик, зарываясь в окоченевшую плоть боен все глубже, пока снаружи заживо рвали Птеродактиля.

Он жутко закричал.

Фонари разлетелись по полу, один бил из угла прямо по центру пьесы, другой уставился в потолок и медленно кружился. Видно было отлично.

Провода хлестали во все стороны, точно умирающий спрут. Их было никак не меньше десятка. Боже, откуда столько?! Сколько же еще этих уродов там, во тьме?!

Пара мальчишек, что я отрезал первыми, вели себя как пьяные, они бросались на Птеродактиля с тыла и пробовали прижать к полу, замотать кабелями. С фронта его атаковали едва ли не пятеро. Они менялись, мешались, прыгали друг через друга, костлявые макаки, дергали старика за волосы, вырывали с корнями дреды, запихивали их в свои лягушачьи рты, протыкали его крючками свою кожу. Это была не бойня – забава. Твари даже не запыхались. От гвалта, стоящего в комнате, у меня лопались уши. Но дед иногда перекрывал его своими воплями.

Сквозь слипшиеся ресницы, ребра, витки засохших кишок и балясины рук я видел, как в дверь ворвались еще трое мальчишек. Эти мчали, как на реактивной тяге. Провода летели за ними, гудящие тяжелые хвосты, они бухали об пол, отбивали победный марш.