Он остановил запись, снял наушники, сделал пометку в блокноте. Может, так и оставить вопрос «Где ты пропадаешь?» в промежутке между 20:13 и 20:14. Голос Аники – единственный человеческий звук, проникший в аудиофайлы, озаглавленные «Станция Престон-роуд, услышанная с крыши сарая».

– Я здесь. Это тебя мы редко видим.

– Я спрашиваю: где ты здесь? – она похлопала его по лбу. – И здесь. – Она притронулась к его запястью, к пульсу, жестом, привычным сызмала, но Парвиз не откликнулся. – Это из-за переезда к тетушке Насим? Я знаю, тебе жаль расставаться с этим местом, но, по крайней мере, мы останемся на этой же улице, рядом.

«Мы», – сказала она, однако Парвиз сомневался, что Аника так уж часто будет здесь. Практически каждую неделю она проводила хотя бы одну ночь у Гиты. Он хорошо знал сестру и понимал: она подготавливает почву, чтобы потом ночевать вне дома все чаще – и не только у Гиты.

– Это наш дом, – пробормотал он.

Она прищелкнула языком.

– Так сентиментально. Ты бы лучше помог мне уговорить Нему продать, а не сдавать. На эти деньги ты сможешь учиться в университете. Это вполне компенсирует «Еще раз то же самое услышанное с крыши сарая», а?

– Тебе дали стипендию только потому, что ты соответствуешь их квоте на «инклюзивность» и «расовое разнообразие», – сказал он. Был настолько задет, что дал выход чувству, которое Фарук недавно извлек из его подсознания.

– Давно ли ты рассуждаешь, как правый? – Большим и указательным пальцами она защемила мочку его уха.

– Мусульманок, особенно красивых, надо спасать от мужчин-мусульман. Мужчин-мусульман надо хватать, запугивать, швырять наземь и ставить нам ногу на горло.

– Ничего подобного с тобой никогда не проделывали.

– А сколько раз полицейские останавливали и обыскивали меня? А тебя?

– Два раза. С тобой это случилось всего дважды, Пи. И ты сам оба раза говорил, ничего страшного, что ж теперь ноешь. – Она спрыгнула со стремянки с той самонадеянностью, от которой у Парвиза всякий раз замирало дыхание – боялся, что она расшибется. – Знаешь, Исма права. Пора тебе повзрослеть.

Раньше он бы последовал за сестрой и разговор превратился бы в ссору на повышенных тонах, в крик, а потом, измученные, они бы помирились. Но на этот раз он остался там, где сидел, наблюдал чужие жизни, скользившие мимо по рельсам в темноте в узких рамах вагонных окон, и предоставил только что нанесенной ране возможность гноиться. Назавтра он расскажет обо всем Фаруку и получит из рук нового друга лекарство – праведный гнев.

* * *

Фарук прислал СМС, пригласил своего юного друга в квартиру в Уэмбли, где он жил с двумя родичами – не с теми, кто напал на Парвиза. Это приглашение вдохновило Парвиза после работы заглянуть домой, вычистить грязь из-под ногтей и надеть чистую рубашку.

Он толкнул незапертую дверь, почуял запах куриного жира – внизу располагался фастфуд – и знакомого одеколона. Оконная рама над головой дребезжала – не от ветра, от интенсивного потока транспорта. Баритон Фарука окликнул его: не жди визитки с позолоченными уголками, заходи.

Всей мебели в комнате – три матраса, сложенные горкой у стены, и два зеленых пластмассовых стула перед плоским экраном, подключенным к игровой приставке. В кухонной зоне микроволновка и электрический чайник, дверь шкафа раскрыта, и за ней виднеются сложенные черные футболки и черные же носки. С крепкого крюка в потолке свисает боксерская груша, слегка скрипит, почти незаметно покачиваясь. В полу такой же крюк, его назначение непонятно. Парвиз припомнил иные СМС от Фарука, на которые он не знал, как отвечать – насчет того, как Фарук мечтает посадить на цепь ту или другую женщину из американского реалити-шоу, – и отвел глаза. Доска для глажки превращена в стол, на ней стоит лампа, лежат боксерские перчатки. Рядом на полу утюг – на подставке размером с хлебницу.

– Феррари среди утюгов, – горделиво заявил Фарук, заметив, что Парвиз присматривается к этому устройству. – Защитная программа, одежду невозможно спалить. Понадобится что-то прогладить – приноси. Да садись же, чувствуй себя, как дома. Это и есть твой дом. Нет, на стул, на стул!

Парвиз сел, машинально разглаживая рукой складки на своей рубашке. Фарук улыбнулся, шутливо дал ему подзатыльник и протянул чашку чая.

– Подожди меня, я отлучусь на несколько минут, – сказал он и вышел.

Парвиз прихлебывал чай – чересчур слабый – и осматривал квартиру в поисках новых ключей к тому, как живет его уааг – это слово на урду передавало его отношения с Фаруком точнее, чем «друг». А еще лучше – jigari dost, дружба, которая так глубоко проникает в сердце, что ее нельзя разорвать, иначе как оставив глубокую, возможно, смертельную рану.

На стене, точно над гладильной доской, была прикреплена фотография. Трое мужчин обнимали друг друга за плечи у выхода из аэропорта – Адиль Паша, Ахмед с завода, тот самый, кто позвал отца Парвиза в Боснию в 1995-м, и еще третий, коренастый, должно быть, отец Фарука. Меньше недели он продержался в Боснии, а потом сбежал домой, сломанное существо, преследуемое ночными кошмарами – сын с детства стыдился его. В этом Фарук признался всего несколько дней назад.

– Ахмед с завода приходил в гости и каждый раз приносил все новые истории о подвигах того, кто теперь звался Абу Парвиз, и мой отец не хотел ничего знать, но я слушал.

Ахмед куда-то переехал несколько лет назад. Для Парвиза это был тот человек, при виде которого мать переходила на другую сторону улицы. Юноша дотронулся до руки своего отца на фотографии, всмотрелся в его лицо, желая увидеть общие черты – но и он, и Аника пошли в материнскую родню. Это Исме, так несправедливо, досталось широкое отцовское лицо с тонкими губами. Парвиз придвинулся вплотную к фотографии, единственному снимку отца из всех, которые ему довелось видеть, сделанному в тот момент, когда тот еще только ступил на путь своей судьбы. Адиль Паша выглядел взбудораженным. Впервые за долгие годы Парвиз увидел фотографию отца, которая не была бы ему знакома до последней черточки. Он уставился на бледную полосу кожи ближе к отцовскому запястью – а где же часы? Снял их, когда проходил детектор, и забыл надеть? Тогда в аэропортах уже стояли эти рамки? Может быть, в тот момент, когда был сделан этот снимок, отец еще не спохватился, что оставил часы в зоне досмотра? Как только поймет, вернется туда, наверное, с тем слегка напряженным выражением, которое было Парвизу знакомо по фотографии с Ид-аль-Фитра, отец там смотрел в сторону, прочь от камеры. Мысленно Парвиз перебрал все фотографии отца – те, что до Боснии, и очень немногочисленные после. Да, потом у него на руке были часы, с серебряным браслетом. Почему-то он возликовал, вспомнив это, добыв крошечную крупицу истины.

Сколько времени он простоял перед фотографией, запоминая этот образ отца? Это время показалось ему не долгим, и не кратким. Показалось и долгим, и коротким. Потом дверь распахнулась, вошли два незнакомых человека, в одном Парвиз заметил сходство с Фаруком и решил, что это и есть родичи, с которыми живет его друг.