Чудесно.

– Мне было девятнадцать. Гонял. Разбился.

Рассказ скупой, как папаша Гобсек.

– Черепно-мозговая травма. Клиническая смерть. Кома. Пустота. Я сидел там, в пустоте, один, и ничего не происходило. Целую вечность. А оказалось, что всего-то неделю. Но хватило, чтобы понять: за чертой – ни черта.

Почему-то Дашка сразу поверила, что Артемка правду говорит, но вслух из вредности сказала:

– Врешь.

Он наклонил голову и пальцами развел волосы, показывая белую гусеницу шрама.

– Ты поэтому считаешь, что ты трус?

– Я не считаю. Я знаю. Мне страшно умереть, поэтому я завязал с гонками. Теперь мой предел – восемьдесят в час, и то на трассе. Я не пью почти. Не курю. Веду здоровый образ жизни… стараюсь по крайней мере. Слежу за уровнем холестерина, регулярно прохожу медосмотры. Не употребляю слишком холодного, слишком горячего, ограничиваю сладкое, жирное, острое.

Надо же, как все запущено. А Дашке казалось, что это у нее проблемы.

– А мне вот умирать не страшно, – сказала она, облизывая пальцы.

– Ты просто не пробовала.

Возможно. Зато со стороны нагляделась предостаточно. А Темку жалко. Сам себя на цепь посадил, дурачок…

– Дашка! – Крик вмешался в мирную беседу, и Дашка выронила последний кусок пиццы. Упал он, конечно, сыром вниз, оставив на ковре жирное пятно.

– Дашка! – опять донеслось снизу. – Я знаю, что ты тут! Выходи!

Вась-Вася. Он звонил накануне. И утром, наверное, тоже, а вот теперь приехал. Небось сначала домой наведался, а потом и сюда. Действительно, где Дашке еще быть?

Артем нарисовал в воздухе знак вопроса, и Дашка шепотом ответила:

– Старый знакомый.

– Белова! – надрывался Вась-Вася.

Раз – два – три – четыре – пять. Я иду тебя искать. И найдет ведь, хотя Дашка не прячется. Она пиццу ест. Это же не преступление, в конце-то концов? И звонить она никому не обязана. И вообще ничего не обязана.

– Белова!

– Выйдешь? – Темка протянул бумажную салфетку. – У тебя соус на щеке. Тут.

– Выйду, – сказала она и салфетку взяла. Волосы пригладила и рубашку мятую тоже. Переодеться бы и в душ для начала, но Вась-Вася столько ждать не станет.

– Чего орешь? – спросила она вместо приветствия. И дверь за спиной закрыла, потому как не хотелось, чтобы Вась-Вася Темку видел.

– Тебя ищу. – Он стоял и разглядывал Дашку с прищуром, как будто насмехался. – Ты почему на звонки не отвечаешь, Белова? Чего творишь?

– Пиццу ем, – честно ответила Дашка.

– Пиццу ешь… не одна?

– Не одна.

Он должен был видеть мотоцикл.

– Тогда выйдем?

– Выйдем, – согласилась Дашка.

На улице жарило солнце. Редкий ветерок шевелил листья, трава зияла проплешинами, воробьи купались в пыли. Одинокое облако таяло, как эскимо, а сквозь горизонт проступали тени города, казавшегося невообразимо далеким.

– Белова, у тебя все нормально? – Вась-Вася стал под козырек подъезда, прислонившись спиной к трубе.

– Абсолютно, – соврала Дашка и поскребла кончик носа. – А у тебя?

Вежливый Дашкин вопрос получил вежливый Вась-Васин ответ:

– И у меня… нормально.

Наверное, это хорошо, когда человек счастлив. Пусть не с Дашкой, но просто счастлив. Счастье – вещь дефицитная… нельзя ему завидовать.

– Дашунь, дело, конечно, твое, но… я пробил твоего знакомца. Ты бы поаккуратнее… он, как бы тебе сказать…

– Репортер. Желтая пресса, – Дашка пришла на помощь. – Ты это хотел сказать? Я в курсе.

– Он альфонс, – Вась-Вася скривился. – Спец по богатым дамочкам…

Какая изысканная пауза. Заполните сами. Наверное, надо поставить «вроде тебя», но Дашке лень заполнять чужие паузы, поэтому она просто ждет продолжения разговора.

– Он тебя выдоит, а потом бросит.

Заботливо. С другой стороны… с другой стороны – так все делают. Живут-живут, а потом бросают.

– Вась, я не настолько наивна, чтобы в любовь верить, – Дашка спустилась со ступенек и пошла по дорожке. И только ступив на сухую траву, сообразила: она боса.

Это не значит почти ничего, кроме того, что стебли колют ступни, а мелкий камушек забился между мизинцем и безымянным пальцем. А раньше Дашка всегда босиком бегала. За лето кожа на ногах грубела, и к августу Дашка могла ходить по стеклу. Правда, однажды не рассчитала и распорола-таки ногу. Крови было… и Янка расстроилась. Ее всегда расстраивал вид крови.

– Дашунь, я вижу, что с тобой что-то не то происходит… – Вась-Вася давил газон тяжелыми ботинками. На траве оставались четкие следы, совсем как на Дашкиной жизни.

– Вы личность установили? – Дашка сорвала круглый лист с желтой сухой каймой по краю.

– Я не о том поговорить пришел!

– А я о том. Вы личность установили?

Кайма крошилась. Поливать надо. И деревья, и газоны, и цветники. Раньше Анна следила, но она сбежала, как сбежали прочие. Теперь в «Хароне» никто не живет, а значит, к чертям собачьим газоны с цветниками.

– Нет пока. Работаем.

– Газеты читал? – смешной вопрос. Все читали.

Вась-Вася издал протяжный вздох.

– И я «Харон» закрываю. Закрыла.

Второй вздох был протяжнее первого.

– Продашь?

О продаже Дашка не думала, и сейчас мысль показалась крайне неприятной.

– Будет кому – продам, – ответила она, продолжая срывать сухие листья. – Ну? Что еще?

Наверное, ничего. Вежливое прощание и дружеское рукопожатие.

– Дашунь, – Вась-Вася потер ладони, точно скатывая невидимую грязь. – Если у тебя есть что сказать по делу… или вдруг будет, что сказать по делу… ты же скажешь?

– Конечно, – Дашка протянула букет из листьев. – Обязательно скажу.

А Вась-Вася не поверил. По лицу было видно, что не верит, но правила игры диктовали вежливость. Обвинять же собеседника во вранье – крайне невежливо.

– И с этим своим дружком будь аккуратнее, хорошо?

– Буду, – дала очередное нереальное обещание Дашка.

Дружок ждал внизу в полном боевом облачении, только что шлем не надел.

– Уезжаешь? Там жарко, – предупредила Дашка, обходя квадрат из орхидей. Надо было что-то делать с ним. Или разбирать и выбрасывать, или возвращать Вась-Васю и каяться.

Первый вариант нравился больше.

– Ну… у меня были планы.

Вспомнил. А Дашку, стало быть, уже не страшно бросать. Действительно, что ей сделается?