– Не надо, – попросила она и, приложив палец к губам, добавила: – Это будет наш секрет.

И Адам убрал руку от кнопки. Его решение было неразумным, но номер третий уже ушла, и Адам после недолгих колебаний решился пойти за ней.

Снаружи кипел туман. Белая взвесь скрыла горизонт и растворила дома, деревья, превратив мир в ком сладкой ваты. Вату Адам не любил: волокна жженого сахара норовили прилипнуть к одежде, оставляя на ней трудно выводимые пятна. Родителей против всякой логики огорчала нелюбовь Адама к вате, цирку и аттракционам.

В нынешнем тумане правил сюрреализм. Надрывалась соловьиная свита. Гремели сверчки. В вальсе без ритма кружилась женщина. Она должна была видеть Адама, но не видела. Подняв руки над головой, номер третий сделала три широких шага, замерла и изобразила балетный поклон.

А потом исчезла. Точнее, Адам не сразу понял, что номер третий скрылась за неприметной дверью, белой, в цвет тумана. А поняв, успокоился. Здание, к которому вывела Антонина, находилось под наблюдением, следовательно, и беглянку охрана должна была взять под контроль.

Но Адам продолжал стоять.

В белом тумане виделось прошлое. Нити выплетали лица, подталкивая их ближе, словно опасаясь, что Адам не разглядит, не узнает. А он и вправду не узнавал.

Маски.

Он знал каждую маску. По имени. По дате. По смерти.

Ледяное прикосновение к затылку. Знакомое. Родное.

– Здравствуй, – шепотом сказал Адам, опасаясь спугнуть. Лица-маски слепыми щенками тыкались в ладони. – Я ждал, когда ты придешь снова. Я осознаю неестественность собственного желания и отдаю себе отчет в том, что происходящее сейчас является игрой разума. Но я ждал.

Смешок и холодные руки на плечах. Сердце заводится с полоборота и считает удары бешеным ритмом.

– Я забыл твое лицо.

Ветер шевелит волосы на макушке. Но ветра нет – листья неподвижны.

– И я не могу дать адекватную оценку значимости данного события. Является ли оно свидетельством моего выздоровления либо же, напротив, говорит об усугублении течения болезни?

Молчание. Дыхание. Адам умеет отличить ветер от дыхания. Приливная волна выдоха, отливная – вдоха.

– Я допускаю вариант, что мои умозаключения в принципе не имеют смысла, но… почему я забыл твое лицо?

Протяжный вздох и слово, одно-единственное, произнесенное слишком тихо, чтобы Адам мог разобрать. А потом толчок в спину, и туман расползся по швам, оголив черно-белый предрассветный мир. Перед самым носом Адама стена. Рядом покачиваются кисти сирени. Тот самый куст, за которым Адам прятался, подслушивая чужой разговор. Адам пятится.

Он знает, что должен находиться не здесь. Его место в метрах двухстах, у неприметной служебной двери, над которой висит камера наблюдения. Камера слепа. Дверь открыта. Номер третий гуляет сама по себе. Адаму же пора возвращаться.

Его перемещение в пространстве – явное свидетельство нарушения функции памяти. Болезнь прогрессирует. Мозг поражен. Остается смириться и принять неизбежное.

Сегодня он скажет Всеславе, что…

Небо треснуло, выплюнув черный силуэт. На мгновение он завис под трещиной, прямо там, где начинался край крыши, а затем рухнул вниз. Захрустели, ломаясь, ветки сирени. Взметнулись белые и лиловые кисти, сыпанули на землю цветочными брызгами.

Номер третий распростерла руки, словно силясь обнять этот огромный букет, но стебли в зеленой глянцевой коре выскальзывали из пальцев.

Стебли мешались под руками, и цветы лезли в рот, застили глаза, не позволяя рассмотреть и уж тем паче тронуть тело. Но Адам пробился, коснулся шеи, измазанной липким, густым, и попытался нащупать пульс. Он попробовал перевернуть тело, но его оттащили грубо, зло. Толкнули к стене, и, прежде чем он успел хоть что-то сказать, в плечо вошла игла.

Туман вернулся в мир.

Туман длился неопределенно долго. Но на сей раз он оставался статичен. Вата. Сахар. Приторная сладость на губах, которая остается дольше никотиновой горечи.

Внутри пустота. В пустоте тело.

Высота здания – четыре этажа. Четырнадцать метров над землей. Выход на чердак закрыт. Должен быть закрыт. Камеры включены. Персонал на месте.

Фактор случайности исключен. Количество совпадений слишком велико.

Количество совпадений. Падений.

Четыре этажа. Высота. Повреждения. Несовместимые с жизнью. Несовместимые. Несовместимые… это означает смерть. Номер третий была мертва. До падения? Вскрытие подтвердит.

Куст. Сирень. Запах. Другое. Ветви. Ветви как антитравматический фактор. Иначе называется. Дыра в голове. Внутри. Туман, как вата. В вате лица. Одно Адам забыл.

Туман густеет.

Его следует вскрыть. Тогда станет понятно, что находится внутри…

Упав с кровати и хряснувшись затылком об пол, Дашка проснулась. Она открыла глаза, из которых градом покатились слезы, и попыталась вспомнить, что же ей такое приснилось. Вспоминалось не очень, зато хотелось пить, в туалет и боль в затылке унять.

В комнате серо и душно. С ручки окна свисает черная куртка. На пороге – ботинки на высокой подошве. Чьи? Артема. Он собирался уйти, но остался, лег на полу и уснул. Сопел во сне, беззащитный, аки ангелок.

Дашка зажала ладонью рот, чтобы не засмеяться.

Вот дура. И сны дурацкие. Поэтому и не запоминаются. Дашка на цыпочках вышла из комнаты и спустилась в зал. Светало. Колонны еще держали потолок, но дух запустения обживал пространство. Орхидеи пялились на Дашку. Дашка пялилась на орхидеи.

Ее впечатлили не венчики, похожие на крупных бабочек на привязи стеблей, а рисунок.

Кто-то выложил из орхидей квадрат, украсив углы его темно-алыми каттлеями. В центре же лежал снимок, перевязанный на углу черной лентой.

– И как это понимать? – спросила Дашка у пустоты, и голос породил слабенькое эхо.

Опустившись на пол, Дашка пересчитала цветы.

Ровно тридцать два. Семь на четыре и плюс четыре. А тридцать третьим – фотография. Красивая. Дашка редко получалась на снимках. У нее лицо нефотогеничное, с крупными чертами и еще костлявое, а нос большой. Здесь же обыкновенная костлявость выглядела… изысканной? Это было красиво.

И ни капельки не страшно.

Эхо донесло звук шагов.

– Ты чего… чего тут творишь? – Артем широко зевнул и хлопнул себя по плечам.

– Ничего, – Дашка указала на композицию. – Твоих рук дело?

– Неа.

Врет? Сонное лицо, мягкое. Глаза опухшие, на подбородке рыжая щетина пробилась, волосы дыбом стоят… Прелесть просто.

И очень своевременно эта прелесть в «Хароне» задержалась. Что он делал ночью? Спал. Или цветочки раскладывал? А смысл?