Матушка зря опасалась: пустые мечтания ныне живут лишь на страницах этого дневника, который я веду уже по привычке, зная, что он никогда не будет прочитан.

Но Джордж… Господи, Джордж, как ты мог поступить подобным образом? Не со мною даже – со своей семьей, с теми, кто любил и верил, что ты еще способен очнуться?

Ты писал свои письма мне, взывая к прошлой Эвелине. Она же повзрослела и поняла, каким ты был на самом деле. Вечный мечтатель, странник, бредущий за звездой, что видна лишь ему одному. Эта звезда привела тебя в бездну, но и тогда оставалась надежда. И не понимаю я, отчего ты, пусть и обезумев от страха, предпочел бегство в дикий край возвращению домой. Неужели так боялся увидеть меня? Джорджа? Семью? Конечно, ведь явь разрушила бы мечтания.

Но как бы ни было, мне горько было услышать, что тебя больше нет.

Этот юноша, появившийся в нашем доме, до того похож на тебя, что мне становится страшно. Вместе с тем, вглядываясь в его черты, я вижу ту, другую женщину, его мать, которая заняла мое место в твоем сердце. От нее у Патрика темные волосы и узковатые, разнесенные к вискам глаза, смуглая кожа и длинные тонкие пальцы. Они внушили мне отвращение.

И то, как мальчик сжимал письмо, явно не желая расставаться с ним. И то, как он смотрел на меня – с недоверием и страхом, будто ждал, что я ударю. И голос его – твой голос, казавшийся забытым. И этот ужасный акцент – все смущало и пугало меня.

Да и продолжает пугать.

Он пришел после полудня и, судя по запыленной одежде, которая была изрядно поношена и весьма проста, шел пешком.

– Здравствуйте, – сказал он. – У меня письмо для Эвелины Фицжеральд.

И отказался письмо отдавать. Его отвели на кухню, приняв за чьего-то слугу, и велели ждать. Он ждал. В отличие от тебя, Джордж, этот мальчик терпелив. Когда же я спустилась, еще не зная, с чем столкнусь, он приветствовал меня поклоном.

– Отец часто о вас говорил, – сказал он и вытащил конверт.

Тогда-то я и узнала его, точнее – тебя в нем. Тогда-то и испытала одновременно и всепоглощающий ужас, и безумную ревность: как ты посмел прислать его?

Он же просто держал письмо и ждал.

– Как тебя зовут? – спросила я, не в силах прикоснуться к этому не слишком чистому листу бумаги.

– Патрик, мэм.

– Пойдем со мной, Патрик.

Я все-таки взяла письмо, уже предвидя, что именно прочту в нем.

Мы поднялись наверх. Он ступал бесшумно, будто бы был не человеком, а духом из тех, которых вызывают спиритуалы, выспрашивая о днях минувших.

– Ты прибыл из Америки?

– Да, мэм.

– И давно?

– Две недели тому назад, мэм.

Он разговаривал со мной, глядя на собственные сапоги. Надо сказать, что были они грязны и страшны, и подходили больше какому-нибудь конюху, а не юному – а Патрик был весьма и весьма юн – джентльмену.

– Простите, мэм, – мое молчание он воспринял как упрек. – Я шел так быстро, как мог.

В тот миг сердце мое пронзила игла жалости и стыда: как смела я упрекать этого мальчика? Винить его в чем-то?

– Ты хочешь есть? Лимонаду? Чаю? Возможно, тебе нужен отдых? – Я спрашивала ласково, но голос мой дрожал. Патрик же, покачав головой, тихо ответил:

– Нет, мэм. Благодарю, мэм.

Тогда я проводила его в гостевую комнату и велела согреть воды, а также подать молока, хлеба и сыра, потому как предположила, что, несмотря на отказ, Патрик все-таки голоден.

Сама я, взяв злосчастное письмо, ушла. Убежала. Будто мне не сорок семь лет, а по-прежнему пятнадцать. Я заперлась в своей комнате и, совершенно обессиленная, рухнула на постель, где и лежала, верно, четверть часа, а то и больше, борясь с собой.

Эвелине Фицжеральд, в девичестве Харенвуд.

Моя драгоценная Эвелина. Я не знаю, жива ли ты, но надеюсь на то, поскольку иной надежды у меня не осталось.

Я пишу тебе, хотя многие годы молчал, опасаясь не столько за свою жизнь, сколько за тебя, ведь если бы Дагеру удалось узнать, что я неосмотрительно поведал тебе историю его позора и преступления, то тебе грозила бы опасность.

До нас доходят вести о мире. Я слышал о докладе, сделанном им, и о патенте, который Дагер продал за двадцать тысяч франков, приумножив на том свое состояние. Он ждал целых два года, прежде чем решился высунуться со лживым рассказом о якобы случайном открытии. Верно, ждал бы он и дольше, ведь срок договора его с Нисефором Ньепсом истекал, и тогда уж ему не пришлось бы судиться за патент с сыном Ньепса, личностью трусливой и ничтожной, но открытие Тальбота заставило Дагера поторопиться.

Для тебя все эти имена – пустой звук. Вряд ли тебе интересны давние истории и перипетии жизни некогда любимого человека. Полагаю, что сейчас ты еще больше походишь на свою мать с ее каменной чопорностью и равнодушием ко всему, что не касается хозяйства. Однако я не держу на тебя зла. Я все еще люблю тебя, и именно это чувство, выжившее вопреки всему, внушает мне надежду, что там, за чертой, перед которой я стал, мы встретимся.

Этот мир с его грязью и лицемерием больше не властен надо мной. Врач говорит, что у меня есть надежда поправиться, но он – идиот, который лишь пытается вытянуть побольше денег. Чахотка жрет меня изнутри. Она унесла Катарину, женщину сердечную, хотя и глупую, она заберет и меня. И находясь на смертном одре, я готов отринуть свою ненависть, ибо верю, что жизнь грядущая рассудит по справедливости, каждому воздав злом за зло, а добром за добро. И знаю, что случится это не без моего участия, пусть к тому дню и покину я земную юдоль.

Ты всегда была добра ко мне, Эвелина, и потому я вновь преклоняю колени пред тобой, моим земным ангелом. Сыщи в своем окаменевшем сердце еще толику света для моего единственного отпрыска.

Господь послал мне его, хотя меньше всего я просил о детях. С его матерью мы были венчаны по католическому обряду, и потому я не уверен, может ли Патрик считаться законным сыном, но перед тобой признаю – он рожден от меня и мною воспитан. Ему скоро исполнится пятнадцать. Характер он имеет незлобивый и тихий. Я старался воспитывать его твердой рукой, и мальчишка усвоил, как надо себя вести в приличном доме. Он не будет тебе помехой.

А если ты все же не пожелаешь принимать его в месте, которое сама называла моим домом, то будь любезна отыскать занятие, чтобы Патрик сумел заработать на хлеб насущный.

На том откланиваюсь и прощаю все зло, которое ты причинила мне, как и я сам молю о прощении. Помяни мое имя в своей молитве. И помни, что там, в лучшем из миров, мы обязательно будем вместе.

Твой Джордж в последние часы жизни своей.

Дневник Эвелины Фицжеральд

20 сентября 1851 года

Я вновь и вновь перечитываю письмо, пытаясь представить себе человека, его писавшего. Он не мог быть моим Джорджем! Мой Джордж – порывист, пылок, но напрочь лишен всякого озлобления, каковое сквозит в каждом слове письма.