— Какой второй катух? — обалдела Гликерия — у нас только один, при кухне, там Варька спит. Нету другого!

— Есть, хозяюшка. Там топчан стоит и рухлядь Мины Миноича, твоего прадедушки лежать будет, когда откроем…

— Да как ты можешь знать-то?

— Я не могу знать, я знаю. Словом, Варфоломейка, ты у нас один не хилый, подвинь-ка поленья!

Повинуясь инструкциям Нинели, Варфоломей уперся ногами в стену, головой в полуторосаженную поленницу — и напрягся. Поленница аккуратно поехала вправо, обнажая ничем не примечательный кусок стены. Нинель обстукала на ней прямоугольник и показала, где отбить штукатурку, не забыв добавить, что когда «новый въедет, всё заштукатуришь». К удивлению всех, кроме Нинели (и Варфоломея — он давно знал, кто тут больше всех знает, в нем текла кровь гипофета) — обнажилась плотно заделанная дверь.

— Статочный был резчик прадедушка!.. с благоговением сказала Гликерия, разглядывая золотую рыбку, глотающую тюльпан, — на двери вместо замочной скважины был выгравирован именно такой знак. — Красиво рисовал!

— Он не рисовал, тётя Гликерия, — сказал Варфоломей смущенно, — это по-минойски написано «обеденный перерыв».

— Тогда тем более открывай, — сказала Нинель, — пообедали, хватит. Только стену, стену, дурень, не свороти, да нет, не своротишь… Стой!..

Но было уже поздно — рубаха на спине Варфоломея лопнула чуть ли не крест-накрест (во мускулы-то!), а большая деревянная дверь в стене кухни открылась. Из темного провала дохнуло столетней пылью. Нинель первая осторожно заглянула в темноту.

— Всё правильно. У вас что тогда, архонт сухой закон ввести хотел?

Гликерия не знала, но с порога кухни подал голос новый участник событий — хозяин дома, папаша которого, так уж получалось, и замуровал эту дверь.

— Архонт Паносий Шпигельпек. Отец, помню, его без матерной секвенции даже помянуть не мог. Целый месяц у власти был. Как сейчас помню — произнесет отец, что про бывшего архонта думает — и тут же под образа, на молитву, грех сквернословия замаливать. Случалось и по дюжине разов на дню, и больше. Папаша как раз и был среди горожан, когда архонта с чина повергали, он его до переправы на Римедиум сопровождал, а то бы толпа его вовсе растерзала. Чего захотел: с одиннадцати до двух по карточкам, а потом и без карточки ни рюмки. А чего его ограничивать, зелье-то, когда в каждом доме змеевик, да хозяйки настойки сами делают. Дурак был архонт, один разговор. Все уж и забыли про него.

Покуда Роман произносил речь, Нинель с трудом выволокла из темноты опечатанный старинным сургучом мамонтовый бивень. Варфоломей, как единственный и нестарый глазами, и киммерийской азбуке обученный, разобрал по складам:

— «Двойное миусское. Каморий Кью… Кьюлебьяка и правнуки»…

— О… Да-а-а… Это о-о!.. — выразил свои чувства хозяин, — Давно и фирмы этой нет, и не знаю, есть ли у кого в погребе… Если не стухлось, это мы на Троицу! А еще есть, милая? — Старец, приволакивая ноги, ринулся к проему. Нинель тащила второй бивень с теми же рыбками-птичками, которые давно когда-то сделал своей эмблемой не такой уж позабытый, как выясняется, винокур Каморий Кулебяка. Варфоломей вытащил третий бивень. В каждый входило пол-амфоры, по-русски что-то около двадцати литров. Всего бивней с печатями нашлось шесть, — Мина Подселенцев, как всякий нормальный человек, считал на дюжины. Ничего больше, кроме пыли, в каморке не было, кровать тут вполне помещалась, оставалось место для шкафа и столика — катух был побольше того, что отдали Варфоломейке. В полу обретенной комнаты имелось еще нечто: квадратный люк чугунный люк явно вёл в подпол, к шести уютно и прочно прикованным таможенникам.

— Это прекрасно, — подытожил Федор Кузьмич, — это прекрасно. Только окно размуровать нужно. Куда оно выходить будет, Нин?

— В коридор… — растерянно ответила татарка. Всем как-то стало жаль нового жильца, у Варфоломея катух был меньше, но окно выходило во двор.

Четыре удара в дверь возвестили о возвращении Гендера. Он стоял на пороге в обнимку с трехлитровой банкой, до краев полной кроваво-красной жидкостью, между мизинцем и ладонью левой руки были зажаты невостребованные рецепты: подпись доктора Чулвина в аптеке уважали.

— Но четыре мы продадим! — возгласила Гликерия, не глядя на гостя, видимо, как итог каких-то своих мыслей. Нин, почем нынче на рынке термос такой самогонки?

— Империалов двести, наверное. А то и более. Никогда не видела. Деньги у нас пока есть, не хватит — продадим по одному. Тащи к нам, Фоломейка, негоже в кухне такое добро держать. Да погоди ты, пылища же, Доня оботрет! Электричество провести — раз… Кровать новую… Шкафчик, нет, шкаф, стул из гостиной возьмем… Не окормить бы доктора соболятиной, поганая она, говорят, я на рынке слыхала, даже продавец говорил…

— Не тревожьтесь, барышня, — мирно сказал Гендер, — я могу есть даже сырую ежатину, она в моей, увы, бывшей профессии чудесно работала как лекарство.

— Чтобы возыметь?.. — с интересом спросил Федор Кузьмич.

— Как раз наоборот, доктор, чтобы спустить лишний пар…

— Доня! — скомандовал Федор Кузьмич, — первый же термос мы не продаем, а меняем. На две тысячи освежеванных, потрошеных ежей, надо дать объявление в газету…

— Эва! — возмутился Подселенцев, — На две? На шесть, не меньше! Если, конечно, сектанты из Триеда их всех не извели… Я объявление по телефону продиктую, у вас не примут… — и хозяин удалился с кухни в гостиную, в сторону допотопного телефонного аппарата.

— Ежи едят змей, а триедцы сами змеееды. Так что сектанты вам ежей сами привезут. И мало просите — такое вино еще дороже. — откомментировал Гендер, отверзание неведомой комнаты прошло мимо его внимания — он решил, что хозяева просто кое-что решили переставить в доме, а уж заодно и продать избыточные продукты. О том, что малолетний некоренной киммериец «здоров и избыточествует», газета сообщала не реже, чем раз в неделю. — Доктор, я тут кое-что придумал насчет брома… Необходим баланс — нужно, чтобы они не впали в каталепсию, однако бром обязан свое действие проявлять в полной мере, не вступая в кумулятивный контакт со специфическими гормонами, присущими сырой ежатине.

— Словом, чтобы было хорошо раньше, чем станет плохо… — пробормотал лепила, закрываясь с помощником в своей комнате. Пасьянс так и пришлось убрать неоконченным — если на него что и было загадано, то ответа узнать доктору не пришлось. — Итак, коллега, для начала введем норму брома, учитывая тушеную соболятину реакции на соболятину, причем относительно свежую, с учетом коэффициента сырой ежатины…

Святая Варвара в отключенном телевизоре, наверное, заткнула уши и зажмурилась. Не любила она таких ученых слов. И ее почитатели тоже их не любили.

Какой такой коэффициент ежатины?

А над Русью плавал Хрустальный Звон.

Никто не хочет заниматься классической филологией: слишком опасно.