— Куда же ее теперь?

— Назад, на Кипр. Зря ее вообще сюда прихватили. А теперь ее хатка понадобилась. Призрак этот, что к Сувор Васильичу на преферанс приходил, теперь в ее хатке жить будет. Впрочем, какая теперь у него жизнь. Там, в хатке, вовсе умрет. Европе-то все равно. Хатка у нее под скалой была, а значит — в Азии. В Европе такого второго места нет, чтобы призрак этот больше по ней бродить не мог, но… твой папа приказал, чтобы он и Азию тоже не поганил. Пришлось выселять Европу… по прежнему месту прописки, на Кипр, а Лаврентий смирный — приказали, он и поплыл. Ничего, к середине лета вернется к своим коровам, они без него нам весь Рифей… обмычат.

— А кто ж с ним справился, дядя Гаспар? — Павлик временно забыл, что он уже взрослый, да и академик ничего не имел против такого обращения.

— Нина Зияевна подсказала. Помнишь, к вам другой призрак играть в вист приходил, Дикий Оскар? Вот он и управился, он этого призрака сперва раздел, — костлявое, я тебе скажу, зрелище, — потом в хатку сунул и дверь запечатал. Вечным проклятием. А потом еще дикий мужик приплыл, знаешь, Ильин, и свое добавил, ну, не проклятие, но то самое добавил, что дикие мужики обычно только и говорят. Вот и конец призраку.

— А не жалко его?

Лицо академика окаменело.

— Нет, Павел Павлович. Хватит этого призрака и с нас, и с вас, и вообще хватит. Лишний он. Пусть лежит под Рифейским хребтом, и никакие хозяйки медной горы к нему не ползают. Тарах праздник сегодня по этому случаю устраивает — говорит, от этого призрака у него даже посевы морской капусты с тоски кисли сколько лет. Надоел, словом.

Бык выруливал из Селезни в Рифей. Европу у него на спине уженельзя было разглядеть, да и сам он даже в бинокль виделся светлым пятнышком на темных водах реки. А что же Европа?

Академик вдруг засмеялся — наверное, от облегчения.

— Я вот тоже задумался — а что Европа? Я, Павел Павлович, так думаю: дура она старая, эта Европа — вот и весь сказ.

1994–1999.

Москва