По специальному разрешению, выданному графом в ответ на письменную просьбу, Василиса посетила крестника на Палинском Камне. Ее совершенно не испугал подъем по лестнице в две версты высотой, хотя за крепость самой лестницы она и опасалась, зная свои немалые габариты: в офенской гостинице, где она состояла шеф-поваром, уже давно расширили все двери, которые могли ей понадобиться, — в обычную дверь Василиса не проходила даже боком. Но и силушки в крестной матушке царевича было заложено не меньше: в каждый двунадесятый праздник она, возвратясь от вечерни, завязывала бантиком кочергу. Эта кочерга, напоминая обо всех делах, намеченных на ближайшие дни, лежала под окном в кухне до следующего праздника, а потом Василиса завязывала новую. Прежние кочерги раз в год забирала оружейная гильдия и отвозила к себе на Самопальный остров в переплавку. На такую женщину нержавеющих кочерег гильдии было не жалко. Не каждая женщина в Киммерии способна вот уже почти пять декад лет вязать ежегодно по двунадесять кочерег. Как-то раз подсунули ей кочергу из метеоритного железа. Забраковала ее Василиса, изорвала на клочки и выбросила. Для памяти нержавеющая сталь нужна! Самопальной выплавки! Гильдия гордилась, хотя никто ей за такую гордость не доплачивал. Зато был повод языки почесать.

Впрочем, среди киммерийских мастеров насчет язык почесать и сама Василиса была в числе первых. Выдюжив переезд с Лисьего Хвоста к Триеду на знаменитой лодке (рулевым — Астерий, впередсмотрящим — старый бобер-колошарь Фи, а в лодке — Гаспар да Василиса), не очень запыхавшись при подъеме на Палинский Камень, Василиса начала сплетничать еще у входа в замок, только-только поздоровавшись с камердинером.

— Ас-се, ас-се, ты какой милашечка! — заявила она скиталу Гармодию, как обычно, погруженному в зимнюю спячку под лестницей, ведущей к верхним этажам. — Мышку хочешь? На тебе мышку! — и огромный скитал, приоткрыв краешек губ, не просыпаясь, заглотал пирог с мышатиной, которыми Василиса, едучи в змеиный край, обильно запаслась с разрешения батюшки Аполлоса, который хоть и был в полном епископском облачении, а чуть не подавился со смеху, такое разрешение давая. Однако же и богобоязненный народ киммерийцы: пирога с мышом без позволения духовника не испекут! — Ас-се, вот и умница! Назад буду идти — еще мышку дам! Ячменную! — Василиса важно вступила на лестницу замка, — эта, в отличие от горных ступенек, была деревянная и под весом поварихи гнулась. Однако же плохого ничего не случилось, и Василиса с трудом протиснулась в комнату крестника, неся с собой запахи сдобы и мышатины. Тут, на большой высоте, воздух был разрежен, и дышала повариха с громкостью хорошего паровоза.

— Новостей-то у меня, новостей! — выпалила повариха, немного отдышавшись и крестника обцеловав, что выдержал он с солдатской стойкостью, памятуя, что после родителей крестные мать с отцом человеку — самые близкие родственники — Батюшка Кириакий тебе во первых строках кланяется и тебя целует, чтобы рос ты большим и здоровым, и служил царю и отечеству верой и правдой! Сам батюшка не совсем в полном здравии, в четверток на сырной неделе штоф бокряниковой под сорок блинов откушал да полез на шест живого петуха доставать. Ну, вверх-то он молодцом, и петуха достал, а вниз… Сидит на шесте, петуха держит, кричит, что на кулачки сейчас пойдет биться, а петух сильный оказался да и выпорхнул, а крестный-то твой за петухом… Ну, лежит у Святого Пантелеймона, ничего, говорят, к Великдню уже своими ноженьками ходить будет, костыли ему вовек больше не понадобятся.

К манере Василисы изъясняться монологами Павлик привык с раннего детства и встревать с вопросами давно отучился: знал, что самое интересное тогда матушка Василиса рассказать забудет. У Святого Пантелеймона батюшка Кириакий, городской стражник на пенсии, лежал регулярно, различались лишь церковные праздники, к которым он собирался быть совсем, ну совсем здоров. А Василиса тем временем продолжала.

— Как есть сейчас Пост, гостинцы нынче, вишь, постные. Но какая клюква в этом году, Святая Лукерья да Николай Угодник только знают, какая клюква! Сахарная и в кулак больше трех ягод не ухватишь! Ягодная гильдия даже цены на нее отпустила, весь город клюквой объелся, но я уж тебе особой, почти что у Миусов такую с левого берега ягодники берут, достала. Ну, брусничнички тебе тут у меня, бокряничнички, кедровые орешки в мармеладном меду тоже ничего, изюм у Рыла Кувшинного для тебя в подарок грецкий приняла, простила его, пропойную морду, даром, что в офенях почти три декады, но кликуха такая без серьезного повода к человеку не прилипла бы, это я точно знаю, не будь я Василиса. Ну уж изюм! Со сливу, сам видишь, в кулак больше пяти штук не ухватишь! Опять же и кателетки грешневые с финиковой подливой тут есть для тебя, а особливо — с мушмулою, твои любимые. Грузди тоже вот с грушевой подливкой. Но это только так, сверху, главный короб у меня ниже. Ты погляди только, чего я тебе тут припасла!

Съесть все, что на масленицу заготавливала любимому крестнику повариха, обычно не мог и дом на Саксонской, а тут, у графа, потребителями основной части обречены были оказаться змеи да птицы. Впрочем, не пропадало ничего, в крайнем случае все можно было заложить в пасть Гармодию, — никогда и ничего представитель вымершего змеиного рода не выплюнул. Изюм и орехи Павлик заранее планировал отдать графу: орлан Измаил, любимый графский питомец, нуждался в угощении не меньше прочих. Ястреб-змееяд Галл, конечно, ничего из этого угощения не примет, ну, для него из Триеда свои гостинцы на лифте прибудут, матушке Василисе про них знать не обязательно. Она, поди, ящеричного хвоста и не ела никогда. А Павлик, угощая этими хвостами то птиц, то лошадок, и сам как-то приохотился. Пирожок с мышатиной не съел бы, мыши неизвестно чем питаются, — а ящерица тварь благородная и сахарная. Любимая лошадь Павлика, длинногривая Артемисия, сама всегда хозяину последний хвостик отставляла, как тут откажешься? Хотя она, ящерица, не постная, но… Не обязательно все и всем рассказывать. Впрочем, в том, что сама матушка Василиса могла бы сохранить какую бы то ни было тайну, Павлик сомневался.

— А еще новую штуку несут офени: снаружи, под Заратустровым Раменьем, наставят автопарат, и через минутку лезет из него фотография. Наделают таких фотографий и несут евреям на обмен, мёбий две дюжины. Как пойдет еврей за покупкою на Елисеево поле, так всем эти карточки дарит. Ну, мне офени для тебя и так карточек надавали — поразглядывай потом, а пока меня слушай, я же тебе ничего еще и не рассказала.

Позже Павлик принесенную стопку фотографий хорошо рассмотрел, и даже пересчитал танки, пушками увязнувшие в каменной стене у Лисьей Норы: сорок один, как один. И все так ровненько, как на параде, стоят, только носами в стену вросли. Объяснения этой новости в Киммерионе ходили самые невероятные, как-то связывалось это с тем, что чудо-юдо Герион вставал на своем острове в полный рост и какие-то летучие перышки глотал, а потом животом мучился, да так, что ниже по течению Рифея рыба дохла, и посылали к Гериону специального врача — лечить от металлического несварения. Говорят, еле ноги унес тот врач от — какого-то Герионова приятеля, но тут подробностей Павлику ни дядя Гаспар, ни матушка Василиса, ни тем более Прохор или тетушка Нинель — никто не рассказывал. Впрочем, Павлик с расспросами ни к кому не приставал, твердо зная, что придет час — и узнает он все на свете, что захочет узнать, потому как должность у него такая будет.