Отец был прекрасно осведомлен о тщетности, о которой говорил коп. А также о статистике и мизерных шансах, поскольку 2051 год был богатым на похищения детей. Тогда Отец научился возмущаться мировыми проблемами по своей причине. Он был способен сходить с ума лишь из-за потери своего ребенка. У него не было времени на Бангладеш, даже когда восемьдесят процентов его территории оказались под водой. Как и на Грецию и Испанию с их пожарами. На Африку, для которой это был всего лишь еще один трудный год. На Китай с его засухой. У него не осталось в голове места, чтобы представить количество людей, вынужденных мигрировать. Снова охваченная огнем Австралия. Жители Центральной Америки, погибшие у Американо-мексиканской стены после прихода мормонов к власти. Ничто из этого не имело для Отца значения, разве что служило жестоким маневром, отвлекающим людей от одной пропавшей в Девоне четырехлетней девочки. Его солипсизм был планетарных масштабов. Он бросил бы вызов любой матери или отцу маленького ребенка, кто думал бы иначе.

Наконец Отец ответил:

– В 2051-м в этой стране было зафиксировано триста восемьдесят тысяч случаев пропажи детей.

Офицер повернул голову и оглянулся через плечо. На непроницаемом лице читались лишь привычная уже усталость, смешанная с раздражительностью.

– Семеро из десяти вернулись домой через двадцать четыре часа. Многих сирот из лагерей было сложно отследить, но большинство вернулось домой. Из тех детей, которые по-прежнему числятся пропавшими, пять тысяч были похищены. Половина из них тоже возвращалась через семьдесят два часа. В основном они похищались членами семей. В этом было замешано множество рассерженных и разведенных отцов и матерей. Моя маленькая дочь не вернулась домой. Многие из похищенных были найдены позже, у дальних или близких родственников, живыми и здоровыми. Моя дочь не была найдена.

– Но из пяти тысяч пропавших детей каждый десятый похищался незнакомцем. Пятьсот детей за один год. В основном их выкрадывали из интернатов и лагерей беженцев. Трое из десяти погибали, и их убивали через несколько часов после похищения. Остальных забирали и оставляли в живых по другим причинам. Таких детей, похищенных незнакомцами, насчитывается триста пятьдесят. Почти половину, в конечном итоге, нашли живыми, но в местах, где их вообще не должно было быть. И они пережили такое, чего не один ребенок не должен даже представлять себе.

– Я могу говорить лишь о вероятности. И вероятность того, что большинство из ста шестидесяти двух детей все еще живы, велика. Если верить статистике, сексуальные преступники убили бы сорок девять из них и спрятали б их останки. Остается сто тринадцать детей, которые по-прежнему числятся пропавшими без вести, но могут удерживаться в плену. Сто тринадцать детей. Могу лишь надеяться, что моя дочь – одна из них. Надежда не такая уж и большая, не так ли? Но именно поэтому я делаю это.

Однажды, в ранние часы другого страшного утра, когда Отца охватила некая особая ясность и спокойствие, он сел на смятое постельное белье и написал письмо своей дочери, улыбавшейся ему с фотографии на прикроватной тумбочке. Он по сей день хранил это письмо в своем бумажнике. Помнил его наизусть.

«Несмотря на то что тебя похитили у нас, и несмотря на то что наши сердца разбиты, и мы любим тебя больше всего на свете, ты не являешься приоритетом для властей. Люди, которые пропадают, люди, которых грабят, и даже многие обычные люди вроде нас, которых убивают, не являются приоритетом. Больше не являются.

Но для меня ты всегда будешь приоритетом.

Я тебя никогда не забуду и не перестану искать.

Обещаю».

Отец откашлялся.

– Мы думали, будут какие-нибудь преобразования. Кампания через СМИ. Состоятельные благотворители. Общенациональный ДНК-анализ. Комплексные допросы сексуальных преступников, чтобы сузить круг подозреваемых. В тот год мы так на это надеялись.

– Не поймите меня превратно, ребенок, украденный из палисадника, где он играл, все еще имел значение для людей. Возможно, даже для большинства. Какое-то время. Для кого-то даже дольше. Но чаще всего такие вещи волнуют публику недолго. Такие вещи. Люди не способны долго переживать. Уже не способны. Кто в наше время будет думать… и переживать о каком-то пропавшем ребенке? – Отец закрыл глаза, сглотнул и постарался успокоиться. – Спасибо… за то, что помогаете мне. Но если вы хотите, чтобы я остановился, вы должны дать им убить меня, так как единственное, что меня остановит – это смерть. Я зашел уже слишком далеко. Зашел слишком далеко. И моя дочь по-прежнему слишком далеко от меня.

Детектив посмотрел на свой пистолет, будто раздумывая, не воспользоваться ли им. Не спустить ли курок здесь, среди безмолвных полей, когда Отец, как кающийся грешник, встанет на колени.

Отец поднялся с сиденья и открыл дверь, следя за жесткими глазами офицера в зеркале заднего вида. Спрятав поврежденную руку под мышку, черную от пота, Отец открыл ворота и вышел в пшеничное поле. Встал на краю на колени и зарыдал. Он плакал от жалости к своему изломанному телу, к покалеченной руке, в которой болела, казалось, каждая косточка, к своим словно налитым свинцом от усталости ногам. Он оплакивал себя, потому что убил подростка. Застрелил того, кто еще вчера был мальчишкой, не испытав при этом ни капли жалости. Еще меньше жалости он испытывал к другим, кого оставил умирать. Трое человек, – подумал он. Но случившееся было слишком ярким, возможно, даже неправдоподобно ярким, однако вскоре тоже померкло. Кроме Рори, говорил ли с ним кто-либо, прежде чем он их застрелил? Он не мог вспомнить их последних слов. Почти не помнил их самих, лишь их лица в виде коротких вспышек и их живые глаза. Он не был встревожен своим бессердечием, хотя, возможно, пребывал в шоке. Он надеялся на это, поскольку ненавидел себя за то, что узнал в себе черту, объясняющую, почему столь немногих волнует его дочь. Вот такими мы сейчас стали. Это пытался сказать ему мир. Засуха, голод и болезни приносили стаду страшную погибель; остальные животные носились все в пене и с дикими глазами. Красные зубастые рты разинуты в бесполезном крике. Это была паника. В ход шли дубины и камни для защиты того немногого, что осталось, возводились заборы. Скорбящие млекопитающие вымирали; первыми гибли их детеныши. И это не прекратится.

Солнце жгло Отцу шею, мысли плавились. Масштаб потерь вызывал у него тошноту. Он скорее примет смерть, чем постоянное осознание положения вещей.

Полицейский коснулся его плеча. Передал серебристую фляжку. Отец кивнул, взял ее и дал рому обжечь горло. Офицер встал рядом с Отцом на колени, будто они являлись набожными людьми и собрались восхвалять некую своенравную богиню полей за дарованное изобилие.

– С твоей рукой тебе придется чертовски долго ждать очереди в больнице, но я отвезу тебя туда, где тебя посмотрят.

– Зачем?

Глаза офицера стали какими-то далекими, и он отвернул голову, чтобы частично скрыть лицо.

– Затем что я знаю, на что это похоже.

Он достал что-то из кармана. Протянул Отцу телефон, на экране которого было фото смеющегося мальчика, не старше двух лет, в синей пижаме, сидящего на ковре в окружении игрушек.