– Осталось еще с полтысячи. – Томка стояла у окна и разглядывала начинающуюся зиму. – Пусть даже все они не носители, а говорители-энтузиасты. Да и не стоит верить всем сетевым ресурсам подряд. К тому же не все люди склонны кричать о своих корнях. Я, конечно, далека от мысли, что ливский язык можно оживить так же, как евреи оживили иврит, но, если ему суждено исчезнуть, пусть это произойдет не на моих детях.

– Разве я против? – Павел прищурился, пробежался по ссылкам. – А тут много интересного. Так ты кто? Ливка или ливонка? Кстати. Многое становится ясным. Народ был весьма воинственным.

– Добавь моего папку, – усмехнулась Томка. – Он из уральских казаков. Тоже не подарок!

– А как твою маму занесло в Вильнюс? Она же, должно быть, из Латвии?

– Да, – кивнула Томка. – Из-под Риги, но училась в Вильнюсе, как и отец.

– И как она не побоялась к нему подойти? – спросил Павел.

– Он подошел… – Томка запнулась. – Тогда он был еще другим. Наверное, потому что не успел потерять ее. Ты не переписывай алфавит. Не пригодится. Учи язык на слух.

– Ладно, – отложил ручку Павел. – Тем более что почти все буквы тут с закорючками и крючками. На слух проще.

– Просто слушай меня и говори со мной.

Она присела напротив, положила руки ему на колени и повторила то же самое на ливском:

– Просто слушай меня и говори со мной.

И он повторил ее слова, стараясь совпасть в произношении, повторил несколько раз, пока они не осели в голове, не закрепились надежно и прочно. И тут же вспомнил уже выученное: «Извините, сейчас никого нет дома, но если вы оставите сообщение…»

Она остановила его движением ладони. Прошелестела несколько непонятных слов.

– Что ты сказала?

Томка повторила еще раз те же слова, а потом перевела:

– Куда бы ты ни собирался дойти, первым шагом будет тот, который ты сделал, когда учился ходить.

– Так я уже делаю успехи? – понял Павел. – Как думаешь, меня поймет эстонец или финн? Ведь их языки родственны?

– Давай сохраним это в тайне, – попросила Томка. – Не люблю праздного любопытства. Когда меня спрашивают, откуда я, что у меня за акцент, я говорю что-то неопределенное. Ну что я из Прибалтики. Что частично правда. Если уж донимают сильнее, называюсь эстонкой или финкой. Не хочу удивленных глаз и поднятых бровей.

– Конечно. – Павел привлек ее к себе. – Но когда я выучу язык, то буду хвастаться этим безудержно. Представляешь? Три языка! Русский, английский и ливский. Почти полиглот.

– А также бармаглот и обормот, – засмеялась Томка.

– Это ты на каком языке сейчас со мной говоришь? – с подозрением нахмурился Павел.

Они постоянно подшучивали друг над другом. Изобретали какие-то блюда, не особо интересуясь едой. Изредка смотрели какие-то фильмы, удивляясь схожести оценок. Даже читали книги, что вовсе ввело в ступор Дюкова, когда тот обнаружил на заднем сиденье «импрезы» электронную читалку. Ходили в тир, в фехтовальный зал, где Томка, яростно сверкая глазами, наводила на приятелей Павла смешанный с восхищением ужас.

Вдвоем они облазили почти всю Москву. Павел пытался таскать Томку в театры, но она расплакалась на первом же не самом удачном спектакле и продолжать подобные походы отказалась, заявив, что слишком доверчива. По этой же причине были отвергнуты и кинотеатры, хотя домашние просмотры фильмов остались, – зато московские музеи оказались в тему. Для того чтобы рассмотреть того же врубелевского Демона, Томке потребовался не один день. И это при том, что большую часть картин она миновала, словно и не замечала их.

– Ты рассматриваешь глаза, – однажды понял Павел.

– Наверное… – Она не сразу услышала его. – Точнее, то, что идет из глаз.

– И что оттуда идет? – Он говорил негромко. – Я, правда, знаю много картин, угадываю авторов, но, в сущности, в живописи – чайник.

– У тебя море других достоинств, – так же негромко ответила Томка. – Кстати, вот такая простая вещь – чайник. Много ли ты найдешь натюрмортов, где сразу видно, что чайник полон воды, особенно если на нем нет капель влаги и из носика не идет пар? Таких картин нет. Или почти нет. Так и с глазами. Они должны быть полны. Или пусты. Но тогда уж пусты абсолютно, мертвы. Но самое сложное – показать, что они полны. Знаешь, мне кажется, что легко сделать, чтобы персонаж картины смотрел на тебя, но почти невозможно, чтобы он тебя видел.

– А он тебя видит? – пригляделся к Демону Павел.

– Безусловно, – прошептала Томка. – Пусть даже и не смотрит в мою сторону.

В тот же день Томка купила кисти, приготовила какие-то краски и села у стола.

– Собираешься рисовать? – улыбнулся Павел, рассчитывая увидеть тот же затуманенный Томкин взор, который поразил его в Третьяковке.

– Издеваешься? – хмыкнула Томка. – Думаешь, что Всевышний настолько щедр, что наделил меня не только красотой, но и талантом? Не пытайся польстить, я даже повода тебе не дам. Нет. У меня другая идея.

Она приготовила большое блюдо, застелила его салфеткой, откупорила бутылку с черными японскими шариками для страйка, намешала какой-то состав в чашке и начала их один за другим методично раскрашивать.

– Три тысячи штук, – с интересом заметил Павел.

– Я терпеливая, – успокоила его Томка.

– Так я-то нет, – взъерошил волосы Павел. – И зачем это?

– Для эффекта, – подмигнула Томка мужу. – Вот по весне выйдем на войнушку, особенно если на ночную – помнишь, Жора обещал? Наши шарики произведут фурор. И прожекторы не понадобятся. А ну-ка выключи свет!

Павел щелкнул выключателем. Первая горсть шариков и в самом деле светилась бледно-голубым светом.

– Не бойся, – уверенно заявила Томка, когда свет опять включился. – Не радиоактивно и не ядовито. Все продумано. Шарик весит тридцать шесть сотых грамма. С краской – примерно сорок сотых. Как раз сколько надо для твоего прокачанного спринга. Ты еще благодарить меня будешь. Но скажу сразу – секрета покраски не открою никому, даже Жоре. Меня папка научил, они этой краской чего-то там подкрашивали на своих приборах. Военные секреты хранить умею.

Светящиеся шарики и в самом деле произвели впечатление. И на отряд «Планктон», и особенно на его противников, которые были разгромлены, можно сказать, не только с музыкой, но и со светом. Отстреленные шарики разошлись как сувениры, Томка секрет чудесной краски никому не выдала и жалела только об одном: что шарики нельзя сделать липкими, иначе слипнутся в обойме. Зато как было бы хорошо: шарик прилипал бы к жертве, и не требовалось бы никакой честности.

– Что ты имеешь против честности? – возмущался Жора, но горсть светящихся шариков все-таки у Томки выпросил.

Домой они ехали молча. Жора предложил остаться: ребята замариновали мясо, приготовили угли, да и палатка имелась, и спальные мешки, – но Томка захотела домой. Ночь уже становилась утром, хотя солнце еще не выкатило из-за горизонта, Томка опустила сиденье и полулежала в нем, закину руки за голову. Павел смотрел на ее профиль, на полузакрытые глаза, на ямочки у концов губ, прячущие потаенную улыбку, и думал, что в его семейной жизни не будет ни сложных периодов, ни кризисов, вообще ничего, что могло бы питаться его возможным охлаждением к Томке. С таким бы успехом он мог думать об охлаждении, разводя жаркий костер.