Я знаю его наизусть. Каждый жесткий щелчок основной темы, каждый колокольчатый звяк контртемы, каждый металлический присвист третьей линии, висящей где-то далеко позади за первыми двумя, но помогающей им сплестись в единое целое…

Я шел, слушая его, предугадывая каждый звук, и отдаваясь на волю ритма. Пусть обволакивает, пусть пропитывает меня. Мои мысли, движения, пульс – весь я привычно подстраивался под этот ритм, и рядом со мной так же пропитывались этим ритмом Гош, Виктор, Шатун. Все. Мы все – четыре части одного целого…

* * *

Едва мы перевалили через холм, зарядил дождь.

Капли мелкие, но частые и жутко холодные. Лицо сразу одеревенело. Тихий шелест заполнил все вокруг, скрадывая звуки…

Небо заволокло, лишь над дальним краем лощины – узкая полоса, где еще просвечивают звезды, но и их уже съедали верхушки первых дубов. Мы спускались. Темнота вокруг казалась густой и плотной. Это плохое место.

Это плохое место!

Меня почти трясло, мне хотелось развернуться и бежать прочь… и лишь серебристый перезвон удерживал меня. Я хватался за него, как за соломинку, заставлял себя идти вперед.

Шаг за шагом вперед.

Чувствуя, что это место плохое, что мне туда нельзя, но я шел. Потому что должен.

Шел я так уже, кажется, целую вечность…

Шаг, еще шаг и еще один. За едва заметным силуэтом Виктора.

Слева и чуть сзади Шатун, под его ногами то и дело шуршали листья. Гош где-то справа – его шагов я не слышал, и если бы не перезвон шкатулки в его руках, то Гоша вообще не заметить.

Фонарь все ближе, все ярче. То пропадал, то появлялся за невидимыми ветвями дубов, подмигивая, – колкий всевидящий глаз…

Мы шли не прямо к дому, а обходили его правее. Так, чтобы пересечь подъездную дорожку метрах в двухстах от дома.

Теперь вокруг фонаря была видна и стена дома, которую он освещал. И терраса с двумя лестницами, и земля под ними. Если даже они забыли фонарь горящим случайно, то кавказец, или кто там сейчас на кухне, должен видеть, что весь двор под окнами залит светом как днем. Уж сто раз мог бы пойти и выключить…

Мы вышли на дорогу и повернули к дому. Теперь фонарь бил прямо в глаза.

– Не нравится мне это, – сказал Виктор. – Не нравится… Гош! Чего молчишь?

Гош шагал совершенно бесшумно – тихий перезвон музыкальной шкатулки летел сам собой в темноте справа от нас.

– Надо сдвигать время атаки, – сказал Виктор. – Ровно в полночь начнем, не раньше.

– А мальчишки? – наконец-то отозвался Гош.

– Мальчишки… – прошипел Виктор сквозь зубы.

– Без четверти, – сказал Гош. – Тогда успеем вытащить.

– Да к черту мальчишек! – не выдержал Виктор. – Достали меня эти телячьи верования! Идиотизм какой-то: мальчишку им надо спасти, и хоть весь мир вдребезги… Хватит! На одной чаше весов – те мальчишки, а на другой – мы! Чем их две жизни ценнее наших? Четырех наших жизней?!

– Тебе этого не понять, – сказал я.

– Да, – неожиданно спокойно сказал Виктор. – Боюсь, мне этого не понять, Храмовник. Или, может, они, когда вырастут, станут не двумя обычными мужиками, а кем-то особенными? – почти вкрадчиво осведомился он. – Крылышки прорежутся, перышки и нимб?

Я промолчал. Гош тоже.

– Гош! Лучше начать позже, когда она будет занята ритуалом. У нас будет больше шансов… Гош, твою мать! Слышишь ты меня или нет?! В полночь. Ровно. И ни минутой раньше.

– Без четверти, – отозвался Гош. – Мы их вытащим.

– Да не их спасать нас Старик послал, а за книжкой! – не выдержал Виктор. – Книжка нам нужна, а не мальчишки. Она этих мальчишек, если Храмовник не напутал, больше полусотни уж в землю положила. И двумя больше, двумя меньше – роли не играет… Хватит в благородство играть, Гош! Нам самим бы живыми остаться!

– Мы их вытащим, – сказал Гош.

– Гош…

Перезвон шкатулки больше не двигался, замер на одном месте.

До дома осталось метров сто пятьдесят. Соваться ближе пока не стоит.

– Гош!

– Все, – отрезал Гош. – Не суетись. Идите.

Он остался на дороге, а мы пошли влево.

Здесь дорога проходила впритык к косогору. Небольшой – метров пять в высоту, но почти отвесный. Пришлось карабкаться, хватаясь за кусты. Мокрые прутья скользили в руке, изгибались, норовя вырваться.

А когда поднялись вверх, оказались в темноте. В сторону дома холм поднимался еще выше, закрыв фонарь. Снова опускается уже у самого пруда.

Темно стало, хоть глаз выколи. Из ничего сгущались стволы, толкаясь в выставленные руки. Серебристый ритм, за который я цеплялся, как за соломинку, остался позади вместе с Гошем. Пропал, растворившись в шуршании дождя…

Что-то мазнуло по щеке – чьи-то мокрые, окостеневшие от холода пальцы.

Я шарахнулся в сторону, чуть не заорав, но тотчас сообразил, что это просто ветка. Низкая ветка и мое переполненное страхом подсознание…

– Что?.. – шепнул Шатун.

Над самым моим ухом. Я едва не налетел на него.

– Да ничего, это у Храмовника нервишки шалят, – бросил Виктор. – А, Храмовник? Что, совсем мурашки замучили? Каждый миг за пять?

– Зато тебе явно полегчало, – пробормотал я. – Ничего… Сейчас фонарь появится, и мои мурашки на тебя перескачут.

– Зря смеешься, Крамер… – уже мрачно сказал Виктор. – Уж больно этот фонарик на приманку похож… Будто приглашает она нас…

Фонарь, будто ждал, вынырнул справа от нас. Запрыгал за стволами, подмигивая.

И правда – будто приглашение… Билет в одну сторону.

– Если они о нас знают, если она нас ждет, то фонарь бы не зажигали, – сказал я. – Если сука настороже, она заметит нас без всякого фонаря. И предупреждать нас ей незачем.

– Предупреждать – незачем, – согласился Виктор. – Вопрос в том, предупреждает ли она нас или…

Виктор замолчал.

– Или?.. – нервно отозвался Шатун.

– Или отвлекает.

– От чего? – спросил я, с трудом скрывая злость.

Господи! Только его опасок и предположений мне еще и не хватало для полного счастья! И так-то хочется все бросить и бежать… Нестись обратно к машинам. Прочь! Как можно дальше, и гори оно все синим пламенем! Это плохое место. А тут он еще, со своими страхами…

Фонарь подмигивал из-за ветвей, высматривая каждый наш шаг.

Мы медленно обходили дом по широкой дуге. Ближе нельзя. Как бы не почувствовала нас раньше времени…