– На самой границе… – с сомнением повторил Старик.

– Практически на краю нашей.

Старик тяжело вздохнул.

– Мальчишки, говоришь… – рассеянно проговорил он. Его палец скользил по корешкам псалтырей, лаская металлические узоры.

Это плохое место.

Когда мы выезжали, я был уверен, что все будет хорошо. Когда мы съезжали с трассы, я тешил себя надеждой, что здоровая ярость защитит меня от страха. Я все еще убеждал себя в этом, когда мы ползли через вымершую деревню. Но теперь…

Я почти физически чувствовал темноту вокруг. Ни одного живого огонька. Луны нет – новолуние, сейчас луна вместе с солнцем глубоко под землей. На небе лишь колкие точки звезд, от которых никакого толку. Да и те почти пропали, пока мы шли от деревни, скрылись под невидимыми облаками. С неба сеялись крошечные капельки, холодя кожу.

Тихо-тихо, только шуршание наших плащей да чавканье листвы под ногами. Днем прошел дождь, лиственный ковер превратился в сочный пружинящий матрац. Воздух плотен от тяжелого запаха прелости.

Я шагал за Виктором, за шумом его шагов. Да еще иногда мелькал изумрудный светлячок – стрелка компаса в его руке.

Только я бы и без компаса здесь не заблудился, хотя и ни черта не видно: я чувствовал, как мы приближались к дому чертовой суки. До него еще далеко, но с каждым шагом все ближе и ближе…

Это плохое место.

И может быть, это чувство вовсе не эхо ее удара, а крик моего собственного подсознания? Которое честно пытается мне помочь и спасти. Потому что что-то не так. Что-то очень важное.

Чем меньше оставалось до дома паучихи, тем отчетливее я чувствовал, что не просто так я здесь. Ох, не просто так… Словно какие-то ниточки связали меня с этим гнилым местом. Не в последний раз я его вижу. Нет, не в последний…

Пропаду я здесь…

– Эй, Крамер!

Я вздрогнул, как от пощечины.

– Это ветер колышет ветви, или твои поджилки трясутся? – спросил Виктор. – То громкий там-там стучит за далекими горами, или то бьется твое отважное сердце, Храмовник?

Я закусил губу, но смолчал. Сердце мое, может, и молотится, как у загнанной мыши, но он-то этого слышать никак не может. Лица моего ему тоже не разглядеть. Просто угадал, черт бы его побрал. Или сообразил. Знает, что такое эхо удара, которым отваживали от места.

– Очень страшно? – спросил Виктор.

Судя по голосу, он остановился. Да, вон он – его черный силуэт всего в нескольких шагах впереди, на фоне остатков звездного неба. Здесь деревья не закрывали горизонт. Мы дошли до вершины холма.

– А, Храмовник?

– Я с собой как-нибудь сам справлюсь!

– Значит, не страшно… – пробормотал Виктор.

– Нет!

– Ну и дурак, – сказал Виктор, на этот раз совершенно серьезно и с какой-то даже грустью.

– Слушай, Вить… – начал я в сердцах, но не договорил.

Я забрался вслед за ним на гребень холма, и лощина лежала передо мной. Огромная чаша темноты, ничего не рассмотреть, но чувствуется, что впереди нет стволов деревьев, есть лишь пустота, темнота и тишина. Деревья ниже, когда спустишься. Угадывался только противоположный край лощины – там кромешную чернь пробили несколько звезд, туда тучи еще не добрались. Идти дальше – это вниз, погружаясь в эту застоявшуюся темноту и ватную тишину, как в омут. Но я видел это раньше и был готов к этому.

Но вот чего я раньше не видел, так это яркого оранжевого огонька в самом центре лощины. После полной темноты сжатый оранжевый огонек резал глаза, тьма вокруг него казалась еще гуще.

– Это еще что?.. – пробормотал Виктор.

Я прищурился, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь рядом с огнем, чтобы сориентироваться. Кажется, рядом еще одно пятнышко света, не такое яркое, желтоватое.

Виктор скрипнул плащом, потом глухо щелкнуло. Раз, второй. Крышки, защищавшие объективы бинокля.

– Фонарь над крыльцом, похоже, – сказал Виктор.

Я прикинул, как расположен дом. Сейчас мы смотрим на него сбоку, со стороны правого флигеля. Оттого и не видно стены дома, хотя фонарь должен освещать ее.

– И чуть светится окно…

– Кухня, – сказал я.

– Допустим. А фонарь зачем?

Сам бы хотел знать. Все ночи, пока я следил за домом, фонарь зажигали только два раза – в последнюю ночь. Сначала, когда чертова сука садилась в машину, подогнанную к крыльцу. Потом, когда приехала… с мальчишками.

– Крамер! Я с тобой разговариваю, Храмовник! Ты говорил, вокруг дома темно. Говорил, можно без проблем подобраться к самому крыльцу.

– Не было фонаря! Они его включали, только когда она в машину садилась.

– Н-да?.. – с сомнением протянул Виктор. – Что-то я не вижу ни одной машины. Вообще ни души. Так чего же горит фонарь?

Я потуже натянул перчатки. Можно подумать, это я виноват, что они сегодня решили включить фонарь!

– Может быть, ездили куда-то? – сказал я. – Только что вернулись, а погасить забыли.

– Угу… Сам-то себе веришь?

Я не мог различить его лица, но этот тон я прекрасно знал. Усмехается своей чертовой фирменной улыбочкой, с этаким вежливым сочувствием. Будто знает что-то такое, чего ты не знаешь – и мало того, что не знаешь, так вообще никогда не поймешь…

– Если боишься, так и скажи!

– Я не боюсь, я опасаюсь, – сказал Виктор.

– Чего? Что мы ее вчетвером не завалим? Вчетвером – одну суку?

– Сука суке рознь, Храмовник.

– И что же в ней такого особенного?

Только я знал, что в ней такого особенного… Это плохое место. Очень плохое… Только к черту это предчувствие! Если разрешить себе поверить в него – все, пиши пропало. Не охотник ты будешь, а трясущаяся от страха марионетка…

– Ты знаешь, Храмовник, что в ней такого особенного… – пробормотал Виктор.

Злость.

Злость, вот единственная соломинка, которая не даст мне утонуть в страхе. И я с радостью отдался ей.

– Может быть, это ты ее выследил? Ты к ее алтарю ходил?! Ты ее волку хребет сломал?!

– Мальчишки, – сказал Виктор.

– Что – мальчишки?!

– Ты говорил, их двое.

– И что?!

– Они никогда не приносят в жертву двоих сразу.

Никогда… Много ты знаешь, отсиживаясь в городе!

– Мы с такими никогда не сталкивались, – уточнил я.