Тревожное было время. Умные люди понимали, к чему идет дело, и надеялись только на чудо. На то, что с Гитлером что-то случится, или на то, что немцы опомнятся и заменят своего бешеного фюрера другим человеком, рассудительным и миролюбивым. Но, к сожалению, чуда не произошло.

При получении румынского паспорта в 1918 году я заполнил анкету, в которой помимо прочих сведений указал и то, что служил в русской армии и имею чин прапорщика. В подтверждение показал свидетельство об окончании киевской школы прапорщиков. Меня записали младшим лейтенантом, по-румынски — sublocotenent. Более двадцати лет мне никто не напоминал о военной службе и моем офицерском чине. Но в октябре 1939 года я получил извещение о моей приписке к одному из пехотных полков. Я не придал этому никакого значения, решил, что это какая-то ошибка. Какой из меня офицер после двадцатилетнего перерыва? Я уже забыл, как пулемет заряжают и как из него стреляют, не говоря уже о чем-то большем. Я никогда не служил в румынской армии, не знал ее правил и принятых в ней команд. Я был сугубо штатским человеком, которого в юности угораздило недолго повоевать. Кроме того, вследствие контузии я стал негодным к военной службе. У меня с тех пор от усталости или же от сильного голода начинала кружиться голова. Врачи в госпитале хотели освободить меня от службы, да не успели этого сделать. В Кишинев пришли румыны, госпиталь закрыли и всех больных, которые могли ходить, отправили по домам. Так я и не получил медицинского заключения о своей негодности к строевой службе. Дело можно было бы исправить после получения извещения. Если бы я тогда обратился к врачам с просьбой дать мне такое заключение, то без труда его получил бы. Тогда, в мирное время, это было проще. Но после того как Румыния вместе с Германией напали на Советский Союз, румынская армия настолько стала нуждаться в солдатах и офицерах, что освобождение от службы могли получить только безногие, безрукие и слепые. Я упустил благоприятный момент. Но тогда, в 1939-м, я и подумать не мог о том, что когда-нибудь меня захотят призвать на военную службу.

В конце июня 1940 года прогремел гром среди ясного неба! В Бессарабию вошла Красная армия! Я тогда находился в Бухаресте. Я был рад восстановлению исторической справедливости. Румыны же негодовали, забыв о том, как Бессарабия стала румынской. Все кричали, что Сталин покусился на исконно румынские земли. Смешно! Достаточно было взять карту 1913 года издания и посмотреть, чьей тогда была Бессарабия.

Согласившись на передачу Бессарабии, Кароль Второй подписал себе приговор. В политическом смысле. Если до тех пор он был непопулярным, то теперь его попросту возненавидели. После того как к Венгрии отошла Трансильвания[60], начались беспорядки[61]. Кароль Второй был вынужден передать власть Антонеску. Тот сразу же заговорил о «священной войне» за национальное воссоединение. О Трансильвании, отданной венграм по приказу Гитлера, Антонеску не упоминал. Он говорил только о Бессарабии.

Жить в Румынии русским вдруг стало сложно. Ненависть к Советскому Союзу вызвала если не ненависть, то, во всяком случае, выраженную неприязнь ко всему русскому. В моем ресторане по ночам дважды разбивали витрины. Я никогда не видел, чтобы на добропорядочной Каля Викиторией били бы витрины, а тут вдруг мне их разбили дважды с промежутком в четыре дня. Хорошо еще, что злоумышленники не бросили внутрь горящего факела, ограничились только битьем стекол. Публики в ресторан стало ходить втрое меньше. Концерты в Тимишоаре, запланированные на сентябрь 1940 года, были отменены. Да и много чего еще было плохого.

Я жалел о том, что в конце июня меня не было в Кишиневе. Вот бы было хорошо вернуться в Россию вместе со всей Бессарабией, точно так же, как я когда-то ее покинул. К тому времени я уже был свободен и несчастен. Брак с Зиночкой еще не был расторгнут, но мы уже жили порознь. Я жил в нашей старой квартире при ресторане, а для Зиночки, Игоря и Зиночкиной матери снял квартиру в Бухаресте и отдал в их распоряжение дом в Кармен Сильва. Зиночка быстро успела настроить против меня Игоря, быстро внушила ему, что я плохой отец. Мои встречи с сыном проходили в ее присутствии (иначе я не мог увидеть Игоря) и выглядели так: мы здоровались, я пытался начать разговор, но Игорь отмалчивался и прятался за Зиночку. Она говорила с нескрываемым злорадством: «Икки не хочет видеть своего плохого папочку». На этом встреча заканчивалась. Я пытался объяснить Зиночке, что она поступает неправильно, что нельзя делать ребенка заложником наших отношений, что я люблю Игоря не меньше, чем она, что она делает меня и Игоря несчастными, но все мои объяснения были ей что об стенку горох. Она настолько озлобилась, что не внимала голосу разума. Я просил Валю помочь мне. Она несколько раз пыталась вразумить Зиночку, но не смогла. Попытка подействовать на Зиночку через ее мать тоже провалилась. Та сказала мне со злостью: «Вы имеете то, что посеяли». Мне было очень плохо. Хуже всего было сознавать то, что Зиночка калечит душу нашего сына. Что может вырасти хорошего из озлобленного ребенка? Поняв, что плетью обуха мне не перешибить, то есть — не переубедить Зиночку, я с зимы 1939 года перестал встречаться с ней и Игорем. Деньги им отправлял с посыльным или передавал через Валю.

У матери с отчимом тоже произошла неприятность. Сестра Катюша, спокойная послушная девушка, вдруг выкинула фортель — уехала в Америку со своим приятелем Виктором Мажаровым. Мажаров, сын русских эмигрантов, вывезенный из России в трехлетнем возрасте, приехал в Бухарест из Загреба. Он говорил всем, что учится на режиссера, но на самом деле нигде не учился и не работал. На что он жил, я не знаю. Возможно, ему присылали деньги родители, возможно, он спекулировал на бирже или занимался мошенничеством. От такого прохиндея всего можно было ожидать. Катюша познакомилась с ним в театре, во время антракта. Случайно разговорились, и пошло-поехало. Мажаров внушил Катюше, что в ней пропала великая драматическая актриса, и уговорил ехать с ним в Голливуд. Мажаров был уверен в том, что его и Катюшины таланты будут оценены там по достоинству. О режиссерских талантах Мажарова я судить не могу, так как не видел ни одной его постановки, но сестру свою знаю хорошо. Она прекрасная танцовщица и неплохая эстрадная певица. Голос у нее не сильный, но приятный. Задатков драматической актрисы в ней нет ни на грош. Я ей так и сказал тет-а-тет, когда пытался отговорить от опрометчивого шага. Она обиделась и порвала отношения со всеми нами. Виновным я себя не считаю. Должен же кто-то сказать правду человеку, витающему в облаках. Если не родной брат, то кто еще скажет? Катюша уехала, и с тех пор от нее не было никаких вестей. Уже более десяти лет нет ничего. Хочется думать, что у нее все хорошо, да как-то в это не верится. Я же знаю Катюшу, то есть знал ее такой, какой она была. Она была вспыльчивой, но отходчивой. Трудно представить, что она может таить злобу годами. Да и за что на меня злиться, ведь я хотел ей помочь. Тяжело вспоминать о Катюше. Сразу же приходят на ум более глубокие мысли о том, насколько хрупко человеческое счастье. Казалось, совсем недавно все у нас было хорошо. Мы с Зиночкой любили друг друга, у нас рос сын, сестры мои готовились стать артистками, мечтали о славе и всем прочем. А что осталось в 1940 году? Мы расстались с Зиночкой, сына я, можно сказать, потерял, Катюша уехала… После отъезда Катюши мать с отчимом испугались, что и Валя может сделать что-то в том же духе, и поспешили выдать ее замуж за Петра Попеску, тромбониста оркестра филармонии. Петр покорил моих родителей своей рассудительностью. Он и в самом деле весьма здравомыслящий человек, кроме того, он бережлив и, в отличие от большинства музыкантов, не прикладывается к бутылке. Но у любой медали есть обратная сторона. Петр ужасно скучный тип. По характеру он совершенно не подходит веселой и бойкой Вале. Она несчастлива в браке, но предпочитает не говорить об этом никому. Несет свой крест молча. Сейчас из моих кровных родственников осталась только она одна. Мама умерла, Катюша исчезла, а Игорь меня знать не хочет.