Володя охотно согласился мне помочь. На мое счастье, он не питал к Верочке никаких чувств, кроме дружеских. От него я узнал кое-что о моем ангеле (так я про себя называл Верочку). Узнал, что живет она с матерью и двумя младшими братьями, что отца у них нет. Много позже, уже от самой Верочки, я узнал, что ее отец воюет в рядах Красной армии. По понятным причинам во время оккупации это скрывалось. Верочкиному отцу посчастливилось вернуться домой после войны, но из-за ран прожил он недолго и умер в 1948 году. Верочка так и не смогла с ним увидеться после войны.

«Мать у нее старая, ей уже за сорок, — сказал Володя, — и она часто болеет». Эти слова поразили меня словно удар грома, ведь мне тогда тоже было «за сорок», вскоре, буквально на днях должно было исполниться сорок четыре года. Значит, я тоже старый? Сам я себя стариком не считал и до сих пор не считаю. Сил у меня пока, слава богу, достаточно. Но сам факт того, что я ровесник Верочкиной мамы, сильно меня угнетал. Угнетал до тех пор, пока я не убедился в искренности Верочкиных чувств ко мне.

Володя познакомил нас. «Петр Лещенко?! — ахнула Верочка. — Тот самый?! А я так хотела попасть на ваш концерт, но не смогла достать билета».

С билетами на мои концерты в Одессе была целая история. Вначале, не получив моего первого письма, Селявин сам назначил даты в январе 1942 года. Затем пришлось объявить, что ввиду моей болезни концерты переносятся на более поздний срок. Никто из зрителей не сдал билетов. «Вы представляете! — радовался Селявин. — Никто не сдал! Ни один человек! Все вас ждали! Ах, как ждали!»

Разумеется, я пригласил Верочку на свой первый концерт, который должен был состояться 5 июня в здании Одесского Русского театра. (Сцена Оперного театра в те дни была занята.) Мило зардевшись, Верочка приняла приглашение, но тут встрял Володя. «Петр Константинович, все билеты на ваше выступление проданы», — напомнил мне он. «Неужели для моей гостьи не найдется места? — удивился я. — Я поговорю с Селявиным». «Селявин не сможет ничего сделать, — вздохнул Володя. — Билеты продавались в Оперный театр, а выступать вы будете в Русском. Там зал меньше, придется расставлять стулья, где только можно, чтобы вместить всех зрителей. Хорошо, если достанет мест на всех, кто купил билеты».

Я попал в ужасное положение. Называется — произвел впечатление. Пригласил девушку на свой концерт, а места для нее нет. Но откуда же я мог знать детали? Я привык к тому, что у дирекции любого театра всегда находятся места в зале, а то и ложа, для тех, кого мне захочется пригласить. Возникла неловкая пауза. Верочка, премило улыбаясь, выжидательно смотрела на меня, а я не знал, что ей ответить. Чувствовал только, что краснею все сильнее и сильнее. Но вдруг сообразил и сказал: «Знаете что, Вера Георгиевна (в начале нашего знакомства я звал ее Верочкой только про себя)? Приходите-ка вы лучше на мою заключительную, генеральную репетицию. Она состоится за день до первого концерта и будет отличаться от него лишь отсутствием публики». К генеральным репетициям я относился крайне серьезно, во время них все должно было быть так, как на концерте. До мелочей.

«Ах, как замечательно! — просияла Верочка. — Репетиция — это еще интереснее, чем концерт! Я и мечтать не могла о том, чтобы увидеть, как вы репетируете».

Впоследствии она призналась мне в том, что я тоже понравился ей с первого же взгляда, с первой же минуты нашего знакомства. Но в день знакомства я об этом не знал и потому все время до репетиции терзался — придет она или не придет. Я уже отдавал себе отчет в том, что полюбил Верочку. Не влюбился в нее, а именно полюбил, привязался к ней всем сердцем, угадал в ней родного мне человека, женщину, которая была предназначена мне в спутницы жизни свыше. С Зиночкой такого не было. Я был влюблен в нее, а она в меня, но у меня не было чувства, что мы предназначены друг другу. Я вполне мог допустить, что вместо Зиночки рядом со мной могла бы быть другая женщина и что эта женщина могла бы стать матерью моего ребенка. И место в Зиночкином сердце вполне мог занять не я, а другой мужчина. С Верочкой же все было иначе. Я не мог представить рядом с ней кого-то еще. Я не мог отдать ее кому-то. Я понимал, что вместе с ней из моей жизни уйдет озаривший ее свет. Мои слова могут показаться выспренними, но я пишу о том, что чувствовал и продолжаю чувствовать. Верочка — самое дорогое, что у меня есть. Любовь к ней стала смыслом и содержанием моей жизни. Она — единственная, другой такой никогда не будет. Мне кажется, что «настоящей» любовь можно назвать лишь тогда, когда говоришь «ты — моя единственная» и слышишь в ответ «а ты мой единственный».

Я решил, что если Верочка не придет на репетицию, то я приду в «Одессу» и откровенно объяснюсь с ней. Скажу о своих чувствах и намерениях, ничего не скрывая. А там будь что будет. Намерения мои были самыми что ни на есть серьезными. Мне казалось, что я знаю Верочку с давних пор. Я был готов сделать ей предложение. Если бы мог надеяться на то, что она его примет, то сделал бы в первый день нашего знакомства. Те, кому посчастливилось любить по-настоящему, поймут меня. Остальные могут считать, что я потерял голову от любви и стал способен на опрометчивые поступки. Но то была не опрометчивость, а чувство, настоящее сильное чувство, которое позволяет узнать человека с одного взгляда. Любящие видят иначе. Настоящая любовь не ослепляет, а, напротив, позволяет видеть то, чего не видят другие.

Но Верочка пришла на репетицию, и радости моей не было предела. Она принесла с собой аккордеон, потому что после репетиции ей надо было петь в кафе. Я воспользовался этим. По окончании репетиции пригласил ее в гардеробную и попросил спеть для меня «Маму». Она охотно исполнила мою просьбу. Мой ангел сидел в метре от меня и пел только для меня! Счастье переполняло меня. Тет-а-тет, в тишине, я пленился Верочкиным пением еще сильнее. «Что вы делаете в «Одессе»? — спросил я. — С вашим голосом вы можете рассчитывать на лучшее!». «Лучшего мне не предлагали, — вздохнула она. — Пришлось устраиваться туда, куда взяли. У меня больная мать и два братика». Мы поговорили о ее семье, и я узнал, что младший из ее братиков, Толя, ровесник моего Игоря. «Хорошенькое дело! — подумал я. — Я — ровесник ее матери (она тоже родилась в 1898 году), ее брат — ровесник моего сына. Что может выйти из нашего знакомства?»

Из нашего знакомства вышло то, что мы до сих пор вместе и души друг в друге не чаем. Вот уже десятый год. И я знаю, что так будет всегда, до последних наших дней.

Я признался Верочке в любви и сделал предложение 2 июля 1942 года. Это был четверг, ее выходной день. Мы гуляли по городу, вышли к морю, и здесь, у моря, я сказал: «Вера, я люблю вас и прошу стать моей женой». Предложение мое выглядело двусмысленным, поскольку мой брак с Зиночкой еще не был расторгнут и Верочка об этом знала. Но она также знала и о том, что мы давно стали чужими друг другу и единственное, что нас связывает, — это бумажка, на которой написаны наши имена. «Я тоже люблю вас, и я согласна», — ответила Верочка. Мы поклялись, что будем всегда любить друг друга. В клятве не было необходимости, поскольку и без нее все было ясно, но нам захотелось так сделать. Обстановка тому способствовала. Закат, шум волн, вокруг никого… Было такое ощущение, словно на всем свете, кроме нас двоих, никого нет. Мы поклялись, поцеловались и, держась за руки, пошли вдоль берега.