Подростки любили в беседке время проводить: со двора не видно, мелкий штакетник крест-накрест, девичий виноград, плотно его охватывающий, – тихо, уединенно и защищенно. Родители не беспокоили: послевоенное время было безденежным, старшие набирали по две-три работы, чтобы прокормить семью. А как приходили, так и валились по своим подвалам без задних ног, не до детей – выросли уже, сами пусть как-нибудь.

– Куда вы так рано? – забеспокоился Володька. – Хотите, за вином сбегаю? Останьтесь, не уходите!

– Давай, Зизиш, посидим еще? – Алка по-щенячьи посмотрела на Зину. – Рано совсем, чего дома-то делать? Наташ, ты как думаешь?

– Темно, это во‐первых, – за Наташку ответила Зинка и стала загибать пальцы. – Поздно, это во‐вторых, а самое главное, ты мне обещала помочь с сочинением, и это в‐третьих!

– Зин, тебе самой надо учиться писать, ты ж неграмотная будешь! Алка ж не рабыня твоя, чего ты ее все время заставляешь? – возмутился Володька.

– Прекращай, Вов, она меня не заставляет, я сама предлагаю. У нас обмен – я ей сочинения пишу, она мне математику делает, – улыбнулась Аллуся.

– А может, в кино пойдем? – Володьке ну очень не хотелось отпускать Алку.

– В кино? Ты в своем уме? Какое кино в одиннадцать вечера? – Зинка аж вскочила с места. – Всё, Аллусь, пошли, в кино он на ночь с тобой захотел! Я тебе такое кино покажу, такую свинарку с пастухом!

– Ладно, мне тоже домой пора, – Наташка жила совсем рядом, напротив Планетария, в доме полярников, в коммуналке на втором этаже.

Зинка схватила Аллусю за руку и потащила из беседки. Алла чуть упиралась и улыбающимися глазами смотрела в сторону Володьки. Он этого не видел – слишком уж в беседке было темно.

Лидки дома почти не было, она трудилась в Театре Маяковского, потом брала работу на дом из ателье и еще шила частным заказчицам. А когда приходила, то ворковала вокруг улыбающегося Принца. Аллуся ревновала. Она очень любила мать, но хотела, чтоб и ее лишний раз приласкали, обняли, заметили, спросили, как она справляется со своими подростковыми проблемами. Рядом, конечно, была обожаемая бабушка Поля и любимая тетя Ида, но все равно, по общению с мамой Аллуся очень скучала. Не знала, чем привлечь ее внимание. Начала курить. Вообще-то, они с Наташкой начали. Сначала кашляли-кашляли в беседке или у Наташки дома, когда мамы не было, а потом понравилось, попривыкли. Наташкина мама долго зуб держала на Аллу за это и запретила дочери с ней тогда общаться – решила, что та оказывает пагубное влияние. Не пускала ее даже какое-то время домой.

Аллуся совсем заскучала и однажды решила поэкспериментировать: закурить при Лидке и посмотреть, как она отреагирует. Ей вдруг захотелось, чтоб Лидка ее застукала, чтобы поговорила, ну пусть немного поругала, объяснила, как это нехорошо, что надо беречь здоровье, что ай-яй-яй, я в твои годы и так далее. Вот однажды и подгадала – Лидка как раз возвращалась с работы, уставшая, с полными сумками платьев, которые надо было срочно перелицевать. Увидела томно затягивающуюся сигаретой дочь, которая даже и не подумала ее бросить, молча подошла и, не сказав ни слова, хрясь со всей силы ей по щеке! Сигаретка отлетела, щека запылала, слезы из глаз и у одной, и у другой. Лидка молча повернулась, взяла сумки и медленно и тяжело спустилась в подземелье. Потом замолчала на неделю, ни нет, ни да, словно глухонемая, только отворачивалась от дочкиных вопросов и тяжело вздыхала. В семье это было высшей мерой наказания. У кого-то битье посуды, крики-скандалы, драки и поножовщина, у Киреевских – молчанка сроком в зависимости от состава преступления. От часа до недели, не больше, больше никто не выдерживал. Аллусина сигаретка заслуживала, по Лидкиному мнению, высшую меру.

Вот так Алла и получила немного материнского внимания, но совсем не того, которого ей так хотелось. Хотя шла обычная будничная жизнь, и Лидка жила, как умела и как казалось ей правильным: и родителей приголубить, и Принца вывести куда-то в люди поулыбаться, и дочке новое платье сшить. Но ревность – чувство опасное и разрушающее. Алле казалось, что только она одна должна распоряжаться матерью. Зачем ей какое-то платье? Пусть лучше мама сидит с ней, взрослой пятнадцатилетней дочкой, и болтает о том о сем. Воспаленные подростковые мозги мучительно продумывали планы наступления в борьбе за Лидкину заботу и внимание и наконец придумали. Аллусе показалось, что план просто гениальный! Она долго обсуждала его с Зизи, которая была поначалу очень против, уж больно рискованно, но, наконец, Алла убедила ее.

Было осеннее воскресенье, семья сидела за столом в большой комнате, в беседке становилось уже прохладно. В выходные и праздники Лидка всегда делала дрожжевые лепешки – восхитительное подобие хлеба, жаренного в масле. Лепешки получались румянобокими и пышными, они ложились стопкой на тарелку, переложенные сливочным маслом, расплавляя его и впитывая. Поля сварила куриную шейку – блюдо не совсем понятное, но выручающее, когда надо было в тяжелые времена сытно накормить большую семью. Времена были хоть и послевоенные, но уже не такие тяжелые в плане еды, магазинные полки не пустовали, а на рынке так можно было купить все, что угодно. Но шейка эта делалась, видимо, по традиции. Поля долго и тщательно раздевала курицу, ласково уговаривая ее расстаться с кожей: «Вот, давай ножку освободим, ну давай же, вот так легче стало, видишь? Молодец!» Курица, наверное, не считала, что она молодец – мало того, что свернули шею, оборвали перья, пропалили на керосинке, так теперь и последнего лишают – кожи. Но Поля могла уговорить кого угодно! Кожу снимала так, что не оставалось ни одной царапинки – ведь не больно же тебе, правильно? Потом ее предстояло нафаршировать, эту «шейку», хотя она была целой тушкой и к анатомической шее не имела никакого отношения. Аллуся это блюдо не любила, хотя всегда участвовала в его приготовлении. Обычно она зашивала курицу, чтобы начинка не вылезла наружу. Начинку делали из жаренного на курином жире лука, сердечек с печенкой, и все это дело загущалось мукой. Потом пошли варианты: фарш на манке и с горошком – это хотя бы красивее выглядело, не так серо и скучно, когда шейку нарезали для обжарки.

Еще приготовили кисло-сладкое мясо с черносливом и отварили картошку. Сидели и обсуждали строительство, которое обещали вот-вот развернуть на площади Восстания.

– Говорят, всю Москву башнями застроят, будем, как в Америке, жить, в небоскребах, – деда Яков с некоторым отвращением выделил слово «небоскребы».

– А чем мы хуже-то, Яш? – вступила в политическое обсуждение Поля. – Вон, какую войну кровавую выиграли! Чего ж нам на высоте не жить. Сколько там этажей построить обещали?

– Я слышала, что 23! – с восхищением произнесла Лидка. – Это ж как на самолете лететь!

– Неужели можно привыкнуть к такой верхотуре? – с ужасом спросила Ида. – Я б никогда не отважилась!

– А если б приплатили? – с улыбкой спросила Лидка.

– Это смотря сколько! Я буду торговаться! – сказала Ида, и все дружно засмеялись.

Подземным жителям было страшно смотреть вниз даже с третьего этажа, а тут целых двадцать три! Там же сплошные облака и дышать нечем – как же там жить?