Сэмюэл Айрленд достал рукопись «Лира» и с едва заметным поклоном подал ее Роулендсону. Художник отставил стакан, поднялся со стула и взял манускрипт. Руки его заметно дрожали.

— Видите, как пылает мое лицо. Это его огонь обжигает меня. — И тут, к изумлению Уильяма, Роулендсон опустился на колени. — Теперь я могу спокойно умереть. Целую рукопись Барда и благодарю Бога за то, что Он дал мне дожить до этого счастливого мига.

— Пожалуйста, встаньте, — стал уговаривать гостя Сэмюэл Айрленд. — Пол не слишком-то гладок. Вы можете поранить ноги.

Подозревая, что художник пришел к ним уже сильно под мухой, Уильям помог ему встать, и Роулендсон крепко вцепился в его руку.

— О, господи, — бормотал он, пошатываясь. — Какая мощь и какое изящество! Вы оказали мне большую честь, мистер Айрленд, показав свои сокровища.

— Нет, честь оказали нам вы, — возразил Сэмюэл Айрленд, не желавший прозябать в тени сына.

— Вы человек искусства, сэр, — заметил Уильям. — Вы способны оценить эти сокровища по достоинству.

— Знаю, — ответил Роулендсон, не выпуская руки Уильяма.

— В таком случае объясните мне одну вещь. Бард говорит, что самая правдивая поэзия — самый большой вымысел…[83]

— По-моему, это из «Бесплодных усилий любви».

— Не намекает ли он на то, что подделка восхищает нас больше всего?

— У Шекспира это всего лишь причудливая фигура речи. — Роулендсон стал игриво перебирать пальцы Уильяма. — Подделка никогда не может быть правдивее оригинального произведения. Иначе снова воцарился бы хаос. — Он плюхнулся на стул и допил стакан. — Впрочем, все это меня не слишком интересует.

— Я только задал вопрос.

— Ваше дело — не вопросы задавать, мистер Айрленд. Ваше дело — давать на них ответы. Разыскивать нам новые документы!

* * *

Потом пошли и другие посетители, а когда Сэмюэл Айрленд поместил в «Морнинг кроникл» объявление об открытии «Музея Шекспира», их число резко выросло.

Тем временем Уильям откопал несколько бумаг, косвенно связанных с Шекспиром: письмо к нему графа Саутгемптона, судебную повестку за неуплату церковной подати, короткую записку от Ричарда Бёрбеджа[84]о театральном реквизите. Вскоре книжная лавка стала действительно походить на музейный зал, в котором выставлены всевозможные достопримечательности, связанные с Шекспиром. Уильям не имел ни малейшего желания вникать в дела музея. Эта роль отводилась его отцу. Айрленд-старший уже сшил себе в заведении «Джексон и сын», что на Грейт-Тернстайл-стрит, темно-зеленый сюртук. У двери в музей сидела Роза Понтинг с шитьем в руках. Считалось, что она следит за сохранностью зонтов и пальто посетителей, но Сэмюэл Айрленд втайне надеялся, что ее будут принимать за привратницу, взимающую входную плату. Роза ничуть не возражала, когда ей в руку совали серебряные монетки, и ловко переправляла их в большую кошелку, где лежал ее веер, коробочка с нюхательным табаком, кошелек и носовой платочек. Посетителей она встречала одними и теми же словами:

— Пьеса находится в застекленном шкафу слева, там увидите и письма. Квитанции и счета — на соседнем прилавке. Просим не трогать стекло и не плевать на пол.

Эта роль ей очень нравилась. Еще девочкой она помогала матери, торговавшей фруктами в палатке на рынке Уайтфрайерз. Изо дня в день она с неизменным восторгом вплетала свой голосок в ежедневный рыночный гомон, зазывая до хрипоты: «А вот пипин шафранный!» И теперь она неотступно следила за порядком в лавке, глаз не спуская с экспонатов. Она знала, как отзываются половицы на поступь каждого домочадца и, когда кто-то чужой норовил взобраться по лестнице наверх или зайти за прилавок, немедленно пресекала эти попытки. Если какой-нибудь посетитель решался хотя бы подышать на стекло, она сразу поворачивала голову и свирепо смотрела на нарушителя. К самому Шекспиру она относилась без интереса и любопытства. Но была довольна, что Уильям таким неожиданным способом и так успешно поправляет дела семьи.

В том, что она тоже член семьи, у Розы сомнений не было. На самом деле они с Сэмюэлом Айрлендом давно уже тайно поженились. Деловито, без всякой торжественности их обвенчал в Гринвиче судовой священник; только на этом условии Роза соглашалась переехать на Холборн-пассидж. Мать Уильяма умерла родами, и повитуха отвезла младенца к своей сестре в Годалминг; там он и жил до трехлетнего возраста. Ничего этого Уильям не помнил, а отец не просвещал его на сей счет. Вскоре после того, как мальчику стукнуло три года, его перевезли на Холборн-пассидж, и Роза встретила его с распростертыми объятиями. Но малыш отвернулся и заплакал. Зато в магазине ему понравилось, и вообще, как однажды заметила Роза в разговоре с мужем, «книги ему больше по вкусу, чем люди». На самом деле Роза была озадачена и обижена поведением ребенка. На все ее попытки приласкать Уильяма тот отвечал откровенным пренебрежением. Когда мальчик подрос, она частенько расспрашивала его, как дела, но он отделывался короткими ответами, порой лишь кивал или отрицательно качал головой. Сам же никогда с ней не заговаривал, а в тех редких случаях, когда они оказывались в комнате одни, сразу брал в руки книгу или отходил к окну. За прошедшие годы в их отношениях ничего не изменилось.

Спустя месяц после открытия «Музея Шекспира» она как-то за завтраком обронила мужу:

— Можно подумать… Передай-ка мне сливы. Можно подумать, он здесь вообще не живет.

— Бессмертие его зовет,[85]Роза.

— И к чему оно, когда тут — дом родной?

— У него из ума нейдет Шекспир. Ничто и никогда его теперь не удовлетворит.

— Что ты несешь, Сэмми! Не умничай.

— Он уверен, что здесь ему не место. Мы ему неровня. Он птица более высокого полета.

— Ну да, того же, что Мэри Лэм. Знаешь, она за эту неделю уже дважды приходила. Говорит, посмотреть на Шекспировы бумаги.

— Она же дама, Роза.

— А я, выходит, нет?

— Причем дама молодая.

— И, если хочешь знать мое мнение, страшна как смертный грех.

— Согласен. Но Уильям не то что прочие юнцы. Он способен заглянуть ей в душу.

— Сквозь какие очки, хотела бы я знать.

— Он выделяет ее из всех Видит в ней свое спасение.