Понедельник, 14 августа (2 августа) 1876 года

Вчера в час уехали из Москвы, которая полна оживления и расцвечена флагами по случаю прибытия королей Греции и Дании.

Этьен положительно бесил меня всю поездку. Вообразите, что вы мечтаете о великом князе и читаете о Клеопатре и Марке Антонии, а вас то и дело прерывают репликами вроде следующих: «Ты не проголодалась? Не продрогла? Вот жареный цыпленок, вот огурцы! А может быть, съешь грушу? Не закрыть ли окно? Что ты будешь есть, когда приедем? Я дал телеграмму, чтобы тебе приготовили ванну, королева ты наша, специально для тебя выписал мраморную ванну и весь дом подготовил, чтобы принять ваше величество».

Несомненно добр, но невыносимо надоедлив.

Воскресенье, 20 августа (8 августа) 1876 года

На родине мне хорошо: все знают меня или моих родных; в положении моем никакой двусмысленности, чувствую себя и дышу свободно. Но жить здесь я не хотела бы, нет, нет!

Сегодня утром в шесть приезжаем в Полтаву. На вокзале никого.

Еду в гостиницу, пишу письмо, намеренно резкое:

«Приехала в Полтаву, но не нашла даже экипажа. Приезжайте немедленно, жду вас к полудню. Правду сказать, меня принимают не слишком любезно.

Мария Башкирцева».

Едва отправила письмо, как в комнату ворвался отец, и я с благородной томностью бросилась к нему в объятия. Первым делом он поспешил меня оглядеть и явно остался доволен моей внешностью.

– Какая ты высокая! Право, не ожидал! И красавица – да-да, ей-богу, очень мила.

– Так-то вы меня встречаете? Даже кареты не прислали! Вы получили мое письмо?

– Нет, зато получил телеграмму и сразу помчался. Я надеялся поспеть к поезду, вот – весь в пыли. Для скорости я скакал на тройке молодого Эристова[60].

– А я написала вам недурное письмецо.

– В том же роде, что телеграмма?

– Пожалуй.

– Ну что ж, прекрасно!

– Такой я человек: привыкла, чтобы за мною ухаживали.

– Я сам такой, и вдобавок признаться, капризен как черт.

– А я как два черта.

– Привыкла, что все за тобой бегают следом, как собачки!

– Я и хочу, чтобы бегали, иначе со мной нельзя!

– Ну уж, я так не стану!

– Не хотите – как хотите.

– Ну, не надо со мной как с почтенным папашей! Я бонвиван, я молодой человек, пойми!

– Прекрасно, что же лучше.

– Я не один приехал, со мной князь Мишель Эристов и Поль Гарпинченко[61], твой двоюродный брат.

– Зовите их сюда!

Эристов – законченный хлыщ, маленького роста, занятный, но противный и смехотворный: кланяется низко, утонул в панталонах, которые у него в три раза шире, чем требуется, и в воротничке до ушей.

Второго зовут Паша; фамилия у него слишком трудная. Это крепкий парень богатырского сложения, волосы у него светло-каштановые, он хорошо выбрит и на вид очень русский, бесхитростный, прямой, серьезный, симпатичный, но молчаливый и очень почему-то озабоченный.

Моего появления ждали с огромным любопытством. Отец очарован. Мой рост привел его в восторг; как человеку тщеславному, ему лестно меня демонстрировать.

Мы были готовы, но пришлось подождать слуг и багаж, чтобы кортеж наш выглядел внушительнее. Карета, запряженная четверкой лошадей, коляска и дрожки с откидным верхом, запряженные безумной тройкой коротышки-князя.

Мой родитель удовлетворенно на меня поглядывал и что было сил старался хранить спокойный и даже равнодушный вид.

Это вообще в его характере – скрывать свои истинные чувства.

На полдороге я пересела в дрожки, чтобы лететь, как ветер. Мы проделали десять верст за двадцать пять минут. До Гавронцев оставалось еще две версты, и я снова пересела к отцу, чтобы доставить ему удовольствие торжественного въезда.

Княгиня Эристова (мачеха Мишеля и сестра отца) встречала нас на крыльце.

– Какова? – произнес отец. – Высокая выросла! И хорошенькая, правда? Какова?

Да, он явно был мною доволен, если позволил себе такое излияние при одной из сестер (но эта сестра очень славная).

Управляющий и другие слуги пришли поздравить меня с благополучным прибытием.

Поместье расположено весьма живописно: холмы, речка, деревья, красивый дом и несколько флигельков. Все строения в превосходном порядке, сад ухожен; между прочим, нынешней зимой дом был почти полностью перестроен и заново обставлен. Здесь живут на широкую ногу, но всячески выпячивают свою простоту и всем видом словно говорят: у нас тут всегда так.

К завтраку, разумеется, шампанское. Подчеркнутый аристократизм и простота, отдающие чопорностью.

Портреты предков, доказательства древности рода, – это мне очень пришлось по душе.

Прекрасная бронза, севрский и саксонский фарфор, предметы искусства. Признаться, не ожидала столько всего здесь обнаружить.

Отец рисуется: дескать, его, несчастного, оставила жена, а он только и мечтал быть ей образцовым мужем.

Большой мамин портрет, написанный в ее отсутствие, всякие знаки сожаления об утраченном счастье и злые выпады против маминых родителей, разрушивших это счастье. Лезет вон из кожи, чтобы внушить мне, что мой приезд ничего не меняет в здешних привычках.

Играли в карты; я тем временем вышивала по канве и время от времени вставляла словцо, которое выслушивалось с любопытством.

Отец – человек сдержанный, дочь тоже. Не будь здесь его сестры-княгини, Мишеля и того, другого, было бы в тысячу раз проще.

Как только я очутилась у себя в комнате, мне вспомнились слова, случайно – или намеренно – произнесенные отцом; воображение мое раздуло эти слова, и вот я забилась в уголок и долго плакала, не двигаясь с места, не смаргивая и не отводя взгляда от цветка на обоях; меня томила тревога, я была раздавлена и погружена в такое отчаяние, что мне все было все равно.

А дело вот в чем. Заговорили об Антонелли, и меня забросали вопросами. Вопреки привычке я отвечала скупо и не слишком распространялась о своем воздыхателе, оставляя простор для догадок и предположений, и тогда отец совершенно безразличным тоном сказал:

– А я слыхал, что Антонелли три месяца назад женился.

И как только я оказалась одна, я, уже ни о чем не рассуждая, вспомнила эти слова, легла на пол и застыла; я чувствовала себя тупой и жалкой.