И, сделав ни с того ни с сего несколько шагов по комнате, я стала плакать прямо перед зеркалом: не слишком сильные слезы мне даже к лицу.

Разволновала сама себя из каприза – а успокоилась от усталости и принялась писать, тихонько посмеиваясь над собой.

Я часто вот так выдумываю себе героя, роман, драму и смеюсь, и плачу над своей выдумкой, как будто это на самом деле.

От Петербурга я в восторге, но я тут вовсе не сплю: уже светает, ночи такие короткие.

Четверг, 10 августа (29 июля) 1876 года

Однако сегодня знаменательный вечер. Я окончательно перестала поклоняться милому образу герцога Гамильтона. У Бергамаско видела портрет великого князя Владимира восемь лет тому назад. Не могла оторваться от этого портрета – более совершенной и милой красоты не вообразить. Жиро[58] восторгалась вместе со мной, и кончилось тем, что мы поцеловали портрет в губы… Замечал ли кто-нибудь, какое удовольствие – целовать портреты? Мы поступили так, как на нашем месте поступила бы любая институтка: так обожают императора, великих князей, впрочем, они все такие изумительные красавцы, что в этом нет ничего удивительного, но этот поцелуй, подаренный куску картона, одарил меня странной меланхолией и мечтательностью на целый час, не меньше. Я обожала герцога, а ведь могла обожать наследника Российской империи, глупо, но такие вещи по заказу не делаются, и потом, вначале я считала, что Гамильтон мне ровня, что он мне подходит. Я его забыла. Кто же будет моим идолом? Никто. Буду искать славы и человека.

Избыток моего сердца еще переплеснется через край, как выплескивался уже случайно, по дороге, прямо в пыль, но сердце от этого не опустело: его постоянно питают щедрые источники, которые в глубине своей не оскудеют никогда.

Где вы это вычитали, мадемуазель? У себя в душе, мои убогие читатели!

И вот я свободна, никого не обожаю, но ищу человека, которого буду обожать. Скорее бы найти: жизнь без любви все равно что бутылка без вина. Однако нужно еще, чтобы вино было хорошее.

Фонарь моего воображения зажегся – повезет ли мне больше, чем грязному безумцу, которого звали Диоген?

Суббота, 12 августа (31 июля) 1876 года

За час до прибытия я отложила книгу в сторону, чтобы хорошенько рассмотреть Москву, нашу исконную столицу, истинно русский город; Петербург – это копия с Германии, правда, копия, выполненная русскими, а потому все-таки лучше, чем Германия. Ну а здесь все русское: архитектура, вагоны, дома, крестьянин, который смотрит с обочины на проходящий поезд, деревянный мостик, переброшенный через какую-то речушку, грязь на дороге – все русское, все сердечное, простое, истовое, простодушное.

Церкви с их куполами, по форме и по цвету напоминающими перевернутые незрелые фиги, производят приятное впечатление, когда подъезжаешь к городу. Проходимец, явившийся за нашими вещами, стащил с себя картуз и приветствовал нас, как друзей, широкой почтительной улыбкой.

Совсем не похоже на французскую наглость и на такую глупую и тяжеловесную немецкую важность!

Я неустанно глядела в окошко кареты, которую подали, чтобы везти нас в гостиницу.

Здесь прохладно, но нет той промозглой сырости, что в Петербурге. Город этот самый обширный в Европе по своей площади и очень древний; улицы вымощены толстыми камнями неправильной формы, и сами улицы какие-то неправильные: то вверх, то вниз, на каждом шагу сворачиваем, кругом дома с небольшим числом этажей, часто одноэтажные, но высокие и с большими окнами. Такая роскошь, как простор, здесь никому не в диковинку: местные жители не знают, что значит громоздить этаж на этаж, комнату на комнату, жильцов на жильцов.

«Славянский базар» похож на «Гранд-отель» в Париже, там даже есть большой круглый ресторанный зал, на который можно смотреть со второго этажа, словно с балкона в театре. «Славянский базар», может быть, не такой роскошный, зато бесконечно чище и куда дешевле, особенно в сравнении с гостиницей Демута.

Швейцары в домах одеты в черные куртки, брюки заправлены в сапоги до колен, а на головах каракулевые шапки.

Вообще, многие в национальном платье, простые люди носят свое платье, и не видно кошмарных немецких жакеток, и вывески немецкие попадаются реже прочих, но все-таки есть, к сожалению, все-таки есть.

Я растрогалась, пока нанимала фиакр: кучера умоляют садиться к ним с такой горячностью, что, останавливая свой выбор на ком-нибудь одном, боишься насмерть обидеть другого. Наконец мы уселись в подобие невероятно узкого фаэтона, и началась скачка с препятствиями. Мы быстро, как ветер, скользили по камням мостовой среди трамвайных рельсов, пешеходов и карет; нас поминутно трясло, а часто чуть не вышвыривало из экипажа. Этьен охал и тревожился, а я хохотала над ним, над нашей дикой скачкой, над ветром, который трепал мне волосы и обжигал щеки, и у каждой церкви, у каждой часовни, у каждого распятия или иконы набожно крестилась по примеру простых людей на улице. А вот босые ноги у женщин неприятно меня поразили. Поехала в пассаж Солодовникова покупать белый рюш; гуляла там, задрав голову, болтая руками и улыбаясь до ушей, как у себя дома. Хочу уехать завтра, ничего не могу купить, денег у меня только-только хватит доехать до дяди Этьена.

Триумфальная арка Екатерины II выкрашена в красный цвет, колонны зеленые, а украшения желтые. Несмотря на экстравагантные краски, вы не поверите, до чего красиво; вдобавок все вместе гармонирует с крышами домов и церквей, они почти все из зеленого или темно-красного листового железа. При виде этих наивных украшений становится тепло на душе, потому что понимаешь всю славную простоту русского народа. А нигилисты уже под нее подкапываются! Мефистофель развращает Маргариту. Пропаганда вершит свое низкое дело, и, если когда-нибудь под влиянием обмана и подстрекательства этот добрый народ восстанет, будет нечто ужасное: хотя в мирное и спокойное время он добр и доверчив, как овечка, но в мятеже будет жесток до самозабвения, кровожаден до безумия.

На сей раз ничего не хочу осматривать: Москва сто́ит того, чтобы потратить на нее неделю. Вернусь с деньгами и осмотрю все исторические достопримечательности. Кремль я видела, но, когда мне его показывали, отвлеклась, потому что разглядывала фиакр, разрисованный снаружи под малахит.

Господи! Как я могла поцеловать его в губы? Сама, первая! Сумасбродная дрянь! Теперь плачу и дрожу от ярости! Turpis, execrabilis[59].

Он решил, что для меня это совсем просто, что я уже не в первый раз, что я так привыкла! Ватикан и Кремль! Задыхаюсь от ярости и стыда!

Что бы я там ни говорила, но со времени этого кощунственного поцелуя губы мои почернели.

Мудрецы и циничные женщины, прощаю вам презрительную вашу улыбку над моим преувеличенным простодушием! Но что это? Я унизилась до того, что допускаю, будто мне могут не поверить? Может, мне еще поклясться? Нет уж, по-моему, довольно и того, что я высказываю малейшие свои мысли, тем более никто меня не неволит. Я не ставлю это себе в заслугу, потому что дневник мой – это моя жизнь, и в самый разгар удовольствий я, бывает, думаю: как долго мне придется писать нынче вечером! Как будто у меня такая обязанность!