– Смотри, добегаешься, – рассудительно изрек Осадчий. – Обгонишь когда-нибудь собственный инфаркт.

– Да леший с ним, с инфарктом. Но сердце и впрямь чуть не выскочило. Догнал я их, когда они повторно сворачивали. Чуть в спины им не уткнулся. Идут такие, спешат. А я в гражданке, обогнал их, двор пересек, оборачиваюсь. Смотрю, они в подъезд заходят. Чуть опять не проворонил. Там однорукий, очевидно, проживает – а что, удобно, работа рядом. Я давай пятиться. Хорошо, что кусты, и жильцы попрятались. Дверь в подъезд не закрывается, перекошена – я за ними. Слышу, они в квартиру на первом этаже заходят, да уж больно спешат. Прикинул, где эта квартира, обратно побежал, дом обогнул. Это сирая двухэтажка, заросли на задворках, сараи, бурьян. В общем, вычислил два окна с краю, к одному – тишина. К другому – мама дорогая… – Оперативник сделал круглые и мечтательные глаза. – Вскарабкался я на фундамент, вижу, шторы неплотно прикрыты, давай подглядывать. А там такое… – Чумаков сглотнул.

– То есть ты засек момент передачи сведений секретного характера? – предположил Алексей.

– В каком-то смысле да, – пробормотал Пашка под дружный гогот. – Но, товарищи дорогие, я такого еще никогда не видел и даже не представлял, что такое возможно… Как вспомню, аж мороз по коже… В общем, не стал подглядывать, хватило с меня, я же не урод какой-нибудь… Вернулся к подъезду, сел на лавочку. Минут через десять эта баба выскочила, зашагала такая довольная, гордая, картошкой своей помахивает… Ну что вы ржете, как кони? – обиделся Чумаков. – Во мне, между прочим, за эти пять минут весь мир перевернулся…

– Ну, точно связной, кто еще? – простонал Бабич. – И безрукость ему не мешает, он же не руками это делает… Вот только непонятно, как он мясо рубит одной-то рукой? Хотя что тут непонятного, мяса все равно нет.

– Эх, ваши бы таланты – да на нужное дело, – посетовал Лавров. – Ладно, хватит гоготать, пошутили и будет. Выяснили важную вещь: супруга одного из фигурантов изменяет ему с одноруким представительным мужиком, который предположительно работает в мясной лавке. Случай курьезный, но подозрения с Коробейника не снимаются. Ты хоть дождался этого субъекта, товарищ Чумаков?

– Дождался. Он минут через пять после бабы вышел – ну словно кот, объевшийся сметаны. В свой ларек побежал, через заднюю дверь проник и табличку с двери снял. Так спешил, что пустой рукав из кармана выпал.

– Ну, и зачем Коробейник женился на такой? – пожал плечами Казанцев. – Вот моя Оксанка, например, совершенно другая…

– Вопрос в другом: зачем гражданка Симчук вышла замуж за Коробейника? – поправил Лавров. – Он вроде не старый, с мужицкими обязанностями должен справляться. Зачем ей это? Может, чем-то обязана своему дражайшему мужу? И что, по вашему мнению, – он строго уставился на подчиненных, – именно это я сейчас должен доложить полковнику Лианозову?

Следующее событие не заставило себя ждать. Павел Филимонович Мещерский отменил плановое собрание актива и в четыре часа пополудни покинул здание райкома. Бабич пристроился ему в хвост, не желая доверять столь важное дело сотрудникам НКГБ.

Павел Филимонович заметно нервничал, хотя старался этого не показывать. Он проигнорировал служебную машину, отпустил шофера, а сам надвинул кепку на глаза и двинулся по тротуару. Внешне он ничем не выделялся среди прочих граждан. Впрочем, патруль его остановил – очевидно, рост не понравился. Сержант ознакомился с документами, как-то подобрался, отдал честь. А потом вся троица дружно смотрела вслед первому секретарю, выбравшему столь странный способ передвижения.

Мещерский перебежал на другую сторону дороги, пошел краем тротуара. Возникало впечатление, что он еще в подполье. Даже проверился, нет ли слежки. Это не могло не настораживать.

У входа в затрапезную пельменную Павел Филимонович выкурил сигарету, потом вошел внутрь. Обед был поздний, и место для него было выбрано странное.

Бабич стоял, прислонившись к фонарному столбу на другой стороне дороги, и видел через остекление, как Мещерский ест пельмени. Он с отвращением проглотил несколько штук, отставил тарелку. К нему подсел гражданин, тоже с тарелкой, они стали разговаривать.

В гражданине Бабич с удивлением признал Горобца. А еще через минуту обнаружил Осадчего – тот привел в пельменную Горобца и теперь подпирал соседний столб. Осталось развести руками – как тесен мир.

Собеседники о чем-то спорили, даже, похоже, ругались. Это было интересно, особенно в свете расследуемых событий. Но больших надежд на эту встречу Алексей не возлагал – она произошла в общественном месте, и вряд ли одна из сторон передавала другой что-то важное, ведь люди кругом. Пельменная не пустовала. А вот то, что оба насторожились после «бесед», решили обсудить это событие…

Встреча продолжалась минут десять, при этом мимо них постоянно сновали люди. Потом собеседники расстались, пожав руки (значит, не заклятые враги), и каждый отправился на свое место службы.

– Берем обоих, товарищ майор? – деловито предложил Казанцев.

– Страшно представить, Вадим, что будет со страной, если однажды ты станешь наркомом внутренних дел. В ней останется кто-нибудь не арестованный?

– Значит, в происходящем нет ничего странного? – обиделся капитан.

– Эти двое боролись с оккупантами, обоих допрашивали под видом доброжелательных бесед – поневоле занервничаешь, даже если ни в чем и не виноват. Они контактировали при немцах, продолжают поддерживать отношения, и сейчас, возможно, им есть что обсудить, например незначительные грешки… Но что-то в этом есть, отчасти ты прав, Вадим. Будем продолжать наблюдение.

– Не понимаю, зачем нервничать, если ты ни в чем не виноват, – пожал плечами Чумаков. А когда на нем пересеклись четыре пары любопытных глаз, сам стал нервничать и чесаться.

Следующие две новости касательно одного лица поступили вечером. Казанцев убыл следить за Булавиным, вернулся в одиннадцатом часу вечера. Глаза у капитана таинственно поблескивали.

– Докладываю по порядку, товарищ майор. По сведениям «наружки», подполковника милиции Булавина с самого утра словно подменили. Орал на подчиненных, потом заперся в кабинете, долго не выходил. В ситуации с его работой не было ничего критического, обычная рутина. Значит, причина в другом. Я начал следить за ним, когда он в восьмом часу вечера вышел из отдела. Форму он сменил на гражданскую одежду. На Викторе Афанасьевиче лица не было. Весь белый, мешки под глазами. Сказать, что он нервничал, – значит ничего не сказать. Сел на лавочку в сквере, долго курил, ерзал. Я дважды мимо прошел, он даже ухом не повел. Потом вскочил, словно решился на что-то, зашагал к выходу из парка, перебежал дорогу. А там остановка общественного транспорта, автобус ходит. Так он даже не дождался автобуса, передумал, снова подался в парк через дорогу. Примостился на лавочке, опять курил безбожно. В сквере таксофон стоял, кстати работающий, так он уставился на него, собирался звонить, но передумал. Достал блокнот, вырвал листок, стал что-то писать. Достал чистый конверт из портфеля, запечатал, но подписывать не стал. Потом пацана какого-то подозвал, стал ему что-то говорить, конверт совал, а сверху – купюру. Пацан деньги увидел, чуть не прыгнул от радости. Закивал, хотел бежать. Так Булавин его за шиворот схватил, стал стращать – мол, чтобы обязательно отнес, иначе прибьет. В общем, пацан сунул конверт за пазуху и убег.