Я вздрогнул, может, от этой мысли, а может, от того, что зацепил обочину и зимняя дорога слегка протащила машину к обрыву на башкирском перевале. Аккуратнее надо! Что-то залип я на мыслях.

Добавил громкости. Включенный приемник, словно подслушав мои мысли, захрипел знакомым голосом:

И размышления поволокли сознание дальше в глубину скрытых признаний, которые вот только сейчас, на пути к другу, начали вскрываться, как гнойники. Ну и хорошо. Время есть, дорога дальняя. Обдумаю все, потом обсудим с Андрюхой. Он поймет. Он всегда понимает, не осуждая, а просто принимая порядок вещей, расставляя все по своим местам. А что рассусоливать?! Сам ведь знаю, люди иногда доживают до пенсии. И на этом жизнь не кончается. Находят интерес в гражданке. Андрюхе пришлось этот интерес найти — ему судьба выбора не оставила. Вначале — борьба за выживание, потом — за достойное существование, а затем появился кураж — быть на своих немецких протезах не просто как все, а быть лучше. И ведь смог! Умыл многих, да так, что его злопыхателей зависть до костей изгрызла. Андрей поддержит. Как когда-то поддержал после первой командировки. Нашел нужные слова и привел в чувство лейтенанта Молчанова. А размазало меня тогда тоже неслабо. Хотя сейчас, умудренный опытом, сам понимаю, что это была всего лишь прививка перед будущей службой. Малая толика. А вот ведь понесло — будь здоров. Казалось, повидал лиха. Смешно. А скорее — стыдно. За то, как вел себя, стыдно.

Но друг потому и друг, что не стал добивать сопляка в его переживаниях, а просто рассказал про свою службу, про Афган, про своих сослуживцев и про врагов, которых убивал. И я трезвел от этой далекой чужой правды. Принимая, что люди брали на себя и поболе. И понял, что могу служить дальше. Вот тогда и появился настоящий Савва Морозов, способный поднимать и вести за собой бойцов. А еще благодаря другу сломал в себе страх стать инвалидом. Конечно, в глубине души молил Бога пронести сию чашу мимо, особенно когда осторожно ступал по чужой территории, пытаясь не рвануть растяжки и не наступить на сюрпризы. И когда отправлял в госпитали парней, шептавших запекшимися губами:

«Командир… пристрели! Не могу я таким…»

Чего греха таить, все равно боялся, но этот страх стал не главным, не холодящим и сковывающим, как тогда, в первую командировку, когда Кольке Волькову, с которым шли совсем рядом на зачистке, взрывом оторвало ногу и он, скрючившись как ребенок, плакал и кричал: «Мамочка». А меня мутило от контузии или, скорее, от понимания, что на месте срочника легко мог оказаться я. Но Андрюха, успешный, состоявшийся и уверенный в себе, своим мощным духом ломал и развеивал увиденный еще в детстве и надолго запомнившийся образ беспомощного инвалида в фуфайке, безногого, на сколоченной из досок каталке с резиновыми колесиками. На смену ему пришло понимание, что достойно жить может и инвалид, главное — не зачмонеть и остаться человеком.

* * *

«Не зачмонеть» — Андрюхино выражение, ставшее теперь и моим. Въевшееся в сознание как критерий оценки поступков и самой жизни. Смогу ли начать жить по-новому? Смогу. Надо набраться мужества и признать, что изработался. Отдал все, что мог… Не хочу больше…

Когда же впервые пришла эта мысль? Наверное, года два назад, когда нас высадили на непроверенную территорию, заверив, что там все зачищено и можно идти не опасаясь. Через несколько метров я словил пулю, которая лихо смела меня, окунув в мягкую пластилиновую грязь, боль и темноту. В себя пришел, когда уже грузили в вертушку. Вот только жив остался слишком дорогой ценной — двоих снял снайпер при попытке вытащить меня с места обстрела. Валялся в госпитале, и мысли кружились в попытке объяснить, как так получилось, что нас ждали именно там, где гарантировали полную безопасность. Выводы удручали. Какое-то жгучее разочарование начинало растекаться по венам, выворачивая в тоске душу. А еще разрывающее мозг понимание, что лучше бы пуля прошла немного левее, и тогда не было бы всех этих терзаний, догадок и подозрений, а те двое вернулись бы домой живые и здоровые.

Андрей заехал проведать, зашел в палату, гулко постукивая тростью и сморщившись от набившего оскомину больничного запаха, вытащил меня во двор. Уже там, сидя на неудобной скамье, я поделился своими размышлениями, раз десять повторив слово «понимаешь». Он внимательно, не перебивая, выслушал и сказал:

— Если вера в руководство пропала — надо уходить.

И, помолчав, вглядываясь в блики на весенних лужах, добавил:

— Только ведь всякое бывает. Иногда кажется, все не так, как есть на самом деле. Так, в Афгане стал подозрителен мне один салага. Ощущение складывалось, что стучит и сливает нас. Ненавидел его до психа. Пару раз даже вмазал крепко. А потом, когда подорвался, он меня до бэтээра на себе тащил. Позднее пацаны написали, что нашли, кто на нас постукивал. Другой это был — урод, корешем его считал. А тогда просто устал я под жарким афганским солнцем, выгорел, вот и, особо не разбираясь, назначил виноватого. Мы с ним даже повидались после его дембеля. Поговорили. Хорошим парнем оказался. Девяностые, правда, не пережил. Так что думай, но есть такая древняя мудр…

И тут вдруг, оборвав воспоминания, с обочины на дорогу выскочила псина, грязно-белая, с черными кляксами пятен. Высвеченная фарами, встала как вкопанная, поджав под брюхо хвост, глядя, как показалось, прямо мне в глаза. И в этот миг сознание раздвоилось. С одной стороны — предостерегающее рациональное «не делать резких движений на скользкой дороге, идти как иду, собака маленькая, и машине ничего не будет, если начать тормозить или крутить рулем, то немало шансов слететь в кювет и основательно разбиться». А с другой — щемящее: «Не могу больше видеть смерть! Не хочу больше убивать! Не могу…»

Решение пришло само, на автомате — дал газу и удачно сыграл рулем, выровняв машину и удержавшись на дороге. Вмиг вспотев ладонями и отяжелев ногами, выматерился и поехал дальше, выхватив в боковое зеркало силуэт стоявшей собаки, которая на прощание вильнула мне хвостом.

Живи.

Улыбнулся. А мысли уже накручивались дальше…

Вот ведь как, тварь божью жаль стало. Не смог хладнокровно решить. Вроде как и правильно сделал, а если бы сейчас на обочине валялся, что бы тогда? Нет, прав! Но все же пора уходить. Когда воин не в состоянии убить, чтоб победить, — пора сходить с дистанции. Вот она, правда — размяк, спекся, насытился службой, кончился как профессионал и тем более как командир. Нельзя вести людей в бой, если собственной силы уже не чуешь.

В зеркало заднего вида начала слепить приближающаяся машина.

— Ну что ж ты за мудак такой! Как будто не понимаешь, что слепишь дальним светом даже впереди идущую машину! Кто же вас сейчас учит, ездюков?

Машина легко догнала и пошла на обгон без поворотника.

— Вот ведь, ездить не купил… — ругнулся я незлобно.