— Андрей.

— Савва.

Вот так и познакомились. Просидели потом полночи в ресторации, проговорили. Зацепились чем-то родственные души. Андрюха оказался старше меня на двенадцать лет, но ощущение было такое, будто в нем заложена многовековая мудрость. По срочке прошел Афган, и, когда до дембеля сержанту Полеводе оставалось два месяца, во время боевого выхода подорвался на мине. В госпитале постарались, и судьба дала новый шанс «на пожить», вот только без ног.

Как же вовремя этот человек попался мне в жизни! Удержал от ошибок и глупостей, тупого пьяного разгула, к которому склонны многие участники военных кампаний. Просто и четко разложил по полочкам мое тогдашнее состояние. Звучало жестко, но не поспоришь — все в десяточку. Как оказалось, нет ничего нового. Через подобное проходили все воины, которым приходилось заглядывать под капюшон Смерти. А то, что мне казалось уникальным, истинно моим, наболевше-выболевшим, оказалось банальным и уже много раз пережитым кем-то другим.

А тогда, под чай, я спросил, с чего он вдруг встрял в нашу потасовку.

Андрей посмотрел на меня внимательно и, помолчав, ответил, что иногда своих видно издалека. Дрался, мол, смело, но бестолково — не просчитал противника и не увидел, что у одного уже пика была наготове.

— Пацан… — вздохнул он тогда, — жаль, наверное, стало. Из одной передряги выпрыгнул, а дома по-глупому сгинешь.

И вот теперь я спешил к человеку, который не только спас меня тем далеким вечером, но и вложил в сознание офицера Савелия Молчанова собственные знания, полученные еще в Афгане.

* * *

Да уж, как же молод я был тогда. Оглядываюсь назад и удивляюсь, вот вроде еще недавно был двадцатидвухлетним бесшабашным летехой, который окунулся в службу с головой, невзирая ни на сложности, ни на трудности, ни на общий развал девяностых. Всей душой ощущая: служба — это мое! Всё, начиная от подъемов по тревоге, командировок и заканчивая суточными выходами и военными передрягами. Через какое-то время приклеился и данный с легкой руки начальника позывной — Морозов.

Это после того, как средь бела дня заскочил в дом к боевикам, куда затащили пленных солдатиков. Свои ли, чужие — не было времени разбираться, да и желания тоже. Просто увидел в бинокль, как троих волокли по земле, через шаг отвешивая удары. Перед воротами один, покрепче, попытался вывернуться и вырваться, но его сбили с ног ударами прикладов, затем методично, даже будто с ленцой, стали избивать. И уже когда тот перестал реагировать на пинки, совсем молодой чернявый парень нагнулся и отрезал у пленника ухо. Высоко поднял над головой и радостно закричал, восхваляя свою победу перед Аллахом. Затем все зашли в дом, небрежно, как дрянную вещь, затащив тело солдата. Я оторвался от бинокля и в каком-то отрешении увидел, что мои руки бьет крупная дрожь. Механически прощупал в «разгрузе» магазины и гранаты. Достал одну эргэдэшку. Словно взвешивая, подкинул ее. Плотно обхватил левой ладонью, продев в кольцо большой палец.

— Колечко, на память засечка…

Удобнее уложил на сгиб руки автомат, перекинутый через шею, и, не оборачиваясь, выходя из укрытия, дал команду ошалевшему сержанту:

— Уводи бойцов.

И зашагал к дому. О чем я тогда думал? Да ни о чем. Дрожь сменилась холодной злой решительностью, сузившей зрение до размера прицела. Вошел во двор, там никого не было. Ударом ноги открыл дверь в дом. Меня никто не ждал, кроме, наверное, уповавших на какое-то чудо пленных. Они валялись в углу, а вокруг, усмехаясь и о чем-то переговариваясь, стояли «чехи».

— Здрасте, — сказал я, выжимая очередь. А может, мне это показалось, и поздоровался только мой автомат, заряженный «сорокапяткой». Ни тогда, ни сейчас я не смог бы ответить определенно. Боевики сломались под шквалом огня и какими-то неестественными, кукольными движениями начали валиться на пол. А взгляд выхватил только молодого чеченца, который, с удивлением открыв рот, пытался укрыться от летящей в него смерти рукой, в которой держал окровавленный кусок чужой плоти.

Мои парни не бросили меня и забежали следом. Помогли развязать пленных и, перекрываясь, страхуя друг друга, всей группой ушли в зеленку. Повезло, что дом стоял у самого края села, огородом упираясь в лес.

Потом, на базе, начальник, узнав о случившемся, орал, красиво украшая речь матерками:

— Дурак! Какой же ты идиот! Ты понимаешь, что сорвал задание? Ты что о себе думаешь, старлей, когда посреди дня в такую жопу лезешь? Знаешь, где такие герои землю удобряют?! Отморозок…

Затем были другие командировки и другие ситуации, а иногда и безбашенные, по мнению руководства, отчаянные поступки, за которые никогда не знал наперед — отругают или наградят. Но так уж стало получаться, что на сложные задания, особо не раздумывая, назначали мой взвод, который прозвали морозовским. Это не тяготило, так как было своего рода выражением доверия мне как командиру и бойцу. А парни шли за мной. Верили. Рисковали. В чем-то даже подражали, но, отслужив, уходили, крепко пожав руку и обещав писать. На смену им приходили новые: необстрелянные, непроверенные, пустые, в которых только предстояло вложить знания, умения и дух воина.

И во всей этой круговерти не заметил, как уже стал майором, командиром разведроты.

Ой ли, не заметил? Отяжелел. Не телом, а внутренним состоянием. Душу налило усталостью, той, которая не проходит даже после выходных и выпитой водки.

И тут же вспомнил Арташу и свой ответ ему.

«…Не время уходить». А может, как ни уклоняйся от неприятного ответа, пора? Сколько можно? Азарта при выполнении поставленных задач, как прежде, уже нет. Лихость прошла. Надоело… Все надоело. Задолбало предательство. Подлость человеческая заела. Положиться не на кого. Моральных стимулов ноль. Начальство свой интерес блюдет. «Замок», ставленник свыше, волком смотрит, ждет, когда ошибусь или спишут на боевые потери. Солдатам вообще пофиг все, отсидеться бы… И желание, неприкрытое желание, чтоб не трогали, не дергали лишний раз, отвязались от них с учебой, тренировками и выходами. Поддержки нет… Устал… Но, наверное, это не основное. Главное в том, что наелся смертью за гланды. Насмотрелся на костлявую во всех ее уродливых проявлениях: и в раздерганных трупах врагов, и в пацанах, которых приходилось отправлять домой. Сколько их уже у меня, этих отправленных «двухсотых»? Как говорят врачи, «у каждого доктора есть свое кладбище». Вот и у меня, как в поговорке — свои вон белеют крестами за оградкой, каждого поименно помню, только легче не становится. И командир я вроде неплохой. Но разве всех убережешь, прикроешь? Втолкуешь, что можно, а чего нельзя? Ведь не в детском саду. А для пацанов всё игрушки, пока потери не начинаются. И главное — грызет понимание, что не будет этому конца. Где война — там и смерть бодра. Собирает свою дань. А у меня сил уже нет никаких смотреть на нее. На то, как человек со всеми своими мыслями, делами, планами в мгновенье превращается в окровавленную агонизирующую массу. Не могу больше пытаться удерживать уходящую из тел жизнь. Отмывать чужую кровь со своих рук и, глядя на личный состав, сдерживать внутренний вопрос: кто следующий? И ненавидеть их за это, и жалеть, и при этом понимать, что кому положено — тот все равно умрет. Наверное, я стал фаталистом. Или был им всегда? Но теперь понимание, что все мы пешки в чьей-то чужой игре, усилилось настолько, что тошно. Тошно мне от снов, которые снятся все чаще и чаще, все четче в своих кроваво-ужасных подробностях. И если уж быть совсем искренним — нет уже сил убивать.