Так, стоп! Рано начал собираться умирать, хотя здесь может оказаться и не поздно. Но нет, нас так просто не возьмешь! Зря, что ли, я один из всего своего взвода живым остался; зря, что ли, тащу с собой несмышленого Чижа, который хочет только одного — жить. Да и этого бедолагу жаль. Надо собраться с духом и идти. А там уж как бог даст…

Парень первый докурил и поднялся, аккуратно положив на пол своего командира. Затем бережно достал у него из бушлата военный билет.

— А жетон?

— Оставлю, я за ним вернусь.

Мы растолкали Чижа, добили магазины, сделали по глотку спирта за упокой души и осторожно двинулись к выходу.

* * *

Город превратился в декорацию для военного фильма. Все кругом в жирном дыму — вон валит черными клубами со стороны Заводского района, чадит железнодорожный вокзал и центр. Многоэтажки раскололись, а иные осыпались веерами ощетинившихся панельных плит. Воздух пропитан едким дымом и больным туманом. С неба сыплет ледяной крупкой, но она не покрывает землю белизной, а лишь питает густую, лоснящуюся грязь.

Само небо висит низкое, тяжелое и серое. Это хорошо — не будет бомбить авиация… мать ее. Такое ощущение, что они воюют сами по себе, против всех, ни о ком не задумываясь и никого не жалея. Именно вот такие летчики-налетчики накрыли наш блокпост с моими пацанами.

Вот ведь штука судьба, я ушел со своим настоящим напарником поглядеть, что где творится, да определиться по направлениям с картой города. Залезли на верхние этажи стоящей недалеко чудом уцелевшей девятиэтажки и, сканируя в бинокль близлежащие улицы, координировали по связи блокпост. Пытаясь не задумываться, почему этот город весь окутан грохотом и огнем. Гул начал приближаться, и напарник, матернув, дернул меня за плечо. На нас на огромной скорости налетали черные точки. Они быстро превратились в самолеты, из чрева которых ринулись бомбы. Земля содрогнулась и исторгла из себя крошево домов, улиц и, казалось, само нутро этого города. Ощущение было такое, что все мои внутренности в ответ сжались в один мышечный комок величиной с теннисный мячик.

— Бежим! — заорал напарник, и мы рванули вниз, перелетая лестничные пролеты, как в детстве. А снаружи творилось что-то невообразимое: рев, грохот, скрежет. Здание кренилось и где-то, видимо, уже осыпалось. Пролет качнулся, и напарник упал, соскользнув руками с перил. Я рывком поднял его, и мы побежали дальше вниз, пытаясь вырваться из этой западни. По инерции вылетели из подъезда и встали как вкопанные. С неба сыпалась бетонно-кирпичная крошка, дальше пяти метров ничего не было видно. А когда марево осело, ландшафт изменился до неузнаваемости. Дома стали пониже, улицы поуже. На месте расположения нашего блокпоста, словно открытая могила, зияла пасть огромной воронки. БТР лежал на боку искореженной грудой неопределенного цвета. А наш взвод, который с боями дошел и закрепился на этом месте, превратился в кровавые ошметки, которые покрывали липкую зимнюю жижу. В живых не осталось никого. Атака авиации не оставила даже тел. Все стало единым: плоть, кровь, грязь, железо и бетон.

Через пару улиц убили Леху. Моего напарника Алексея Волнового с позывным Боцман убил снайпер.

* * *

И вот теперь мы втроем пытались выйти из города. Нет, что я говорю, это не город — это огромная черная тварь, пожирающая людей, перемалывая кости бетонными осколками зубов, переваривая их нашпигованные железом тела и смакуя поджаренные трупы, громко чавкающая и отрыгивающая кровавые ошметки. Эта тварь, причмокивая, пила кровь и все время находилась в поиске, в движении, громко ревела и требовала жертв. Этот город вкусил человечины, ожил и стал сам по себе — злой, жестокий, черный, грозный и абсолютно мертвый. Фигня, конечно, получается, как это может быть — живой и мертвый одновременно. Но в этом месте, лишенном времени и пространства, такое казалось реальным. Этот город стал безумен. И безумные шакалы носились по нему, ища новую жратву для своего божества, — кромсая, взрывая, уничтожая. Ибо только трупятинка, приправленная ужасом, была по вкусу их идолу войны. Поэтому бандитам было мало убить, им надо было покуражиться, порезвиться, утолить свою жажду садизма. Им было важно сломить, запугать, исковеркать. И это началось задолго до нашего прихода. Я не знаю, что случилось с этим народом, но что-то с ним ведь случилось, раз они стали стрелять, резать, насиловать, грабить своих соседей, людей, которые жили с ними рядом столетия, с которыми они вместе встречали праздники, беды и несчастья, вместе веселились и печалились. И вдруг вспомнили, что они русские, объявили их чужими и обрекли на смерть. Разбудили страшную Тварь, не знающую жалости и сострадания. Только одного не учли эти темные люди, что Тварь ненасытна, не разбирает, кто свой, кто чужой, жрет всех подряд и имя у нее — Война.

* * *

Из размышлений выдернула автоматная очередь, которую дал наш новый товарищ, и тут же последовал взрыв, прозвучавший совсем рядом. Меня швырнуло на землю, оглушило, засыпало землей и асфальтной крошкой, но все это было ерундой — от кучи мелких смертоносных осколков закрыл собой парень, которого всего сутки назад, видимо, так же прикрыл собой командир. Я так и не спросил, как его зовут. Он был мертв. Шею разворотил осколок, и из огромной раны, все еще пульсируя, вытекала кровь, смешиваясь с жирной холодной грязью. Минуту, как завороженный, смотрел, как она, паря, растекается — алая и такая теплая, еще живая, а человек, которому она принадлежала, уже нет. Потом отшатнулся, вытянул из сжатых пальцев убитого автомат, тяжело поднялся и, качаясь, побежал, поскальзываясь на жиже, к ближайшему укрытию. Попутно схватил за шкирку зажавшегося Чижа и поволок за собой. А перед глазами стояла рваная рана и руки бойца в засохшей крови его командира, которую он так и не смыл.

Но на скорбь не было времени — из-за угла на нас выходили бандиты. Автоматная очередь разбрызгала грязь совсем рядом. Вскинув автомат и почти не целя, разрядил магазин. Чечены рассыпались и залегли за укрытия. Чиж вжался в бетонный блок и зажмурил глаза, его побелевшие губы все время что-то шептали.

— Чиж, стреляй! — заорал я.

Паренек открыл полные ужаса глаза и отрицательно качнул головой.

— Мудак, — зло процедил я и перезарядил автомат. Придется отдуваться за троих. Вернее, уже за двоих — и с грустью посмотрел на тело солдата. Душу еще раз сжало сожаление, что так и не спросил, как его зовут.

Бой выдался короткий. Тупо повезло. На нас выскочило несколько молодых чеченов, горячих, но еще неразумных, и мои навыки перевесили. Но надо было уносить ноги. Сейчас подоспеют их старшие и более опытные товарищи.

Быстро собрал трофейный боекомплект, гранаты и рюкзак, в котором был сухпаек, аптечка и тряпье. С их автоматов снял возвратные пружины и зашвырнул в стенной разлом. Рывком поднял забившегося Чижа и потащил прочь. Остановился. Оглянулся. Вернулся. Забрал из кармана убитого нашего бойца пачку военных билетов — видимо, он в свое время собрал их у своих товарищей. Некоторые были разодраны, прострелены, другие запачканы кровью, но тяжела она была от понимания, что хозяева их сейчас лежат, никому не нужные, кто где, на этой недружелюбной, озлобленной земле, а дома их ждут близкие люди и уже не дождутся никогда. Даже тел не отдаст им эта война. Встал и хотел уйти, но не смог. Не смог оставить тело русского солдата на растерзание ублюдкам. Аккуратно взял его под руки и потащил к ближайшему дому, в подвал. И уже там закрыл ему глаза, накрыл бушлатом и завалил тело кирпичными обломками. Достал из кармана сигареты, прикурил две и одну положил на верхний кирпич. Гуляющий ветер раздувал огонек, создавая иллюзию, что дух убитого солдата стоит рядом и молча курит.