На моё появление парень отреагировал не сразу. Я подошёл почти вплотную, когда он воткнул вилы землю и оперся на них. Видно было, что он устал.

Я представился. Он назвал своё имя — Иван.

Иван мне сразу понравился. С ним не нужно было настраиваться на особую, сельскую волну с их пестрым, образным мышлением: разговаривал он, как горожанин. Я спросил, почему заброшены дома по соседству.

— Тут старики жили, — сказал он. — Это Старое Филино. Последние лет тридцать на том берегу селились. Здесь уже поумирали все. Там дальше целая улица была: её лет двадцать назад трактором разровняли.

— Для чего?

— Ну как для чего: хозяева умерли, дома остались. Жить никто не хотел. Приехали трактора и сломали всё. Я еще не был здесь тогда.

— А вы не местный?

— У меня отец отсюда. Мы в 2000 году приехали из Иркутской области. Я там родился. А когда совсем плохо стало, отец захотел вернуться сюда.

— А не страшно тут жить, если вся улица поумирала?

— Отец вырос на этом месте. До тридцати лет здесь жил. Значит, не страшно. У всех по-разному проявляется. Лучше, чем в Сибири с голоду умереть.

— А что проявляется?

— В смысле? — не понял Иван.

— Вы сказали: у всех по-разному проявляется. О чём вы?

Ивана будто расстроил этот вопрос. Он снова начал ворочать старое сено, смешанное с вонючей субстанцией, которая ничуть его не смущала, зато привлекала полчища мух.

— А вы почему интересуетесь? — спросил он.

Я объяснил и показал журналистское удостоверение. Иван снова оперся на вилы и сказал:

— Места радиоактивные. Раньше запрещали с дозиметрами ходить, а теперь уже не хочет никто. Кто выжил — тот выжил. Нам не страшно. Мы грибы не собираем. А так жить можно.

— Я читал отчёты: радиационный фон в Филино почти нормальный, — сказал я.

— Возможно, радиация не равномерно ложится, а пятнами. В Чернобыле так было. Места знать надо.

— Так, по-вашему, откуда радиация?

— Да откуда угодно. Здесь часть ракетная стояла. Когда взрывали её, земля дрожала. Может быть, где-то шахты с ракетами остались под землей.

— А вы находили их?

— Нет, но в лесах люди натыкались на очаги радиации, — он махнул в сторону, где за полоской зелени был комбинат «Заря». — И грибы здесь ненормальные на болотах.

— А забор в лесу видели? Там целый комбинат стоит. Не знаете, что это?

— Там склады какие-то, — неопределенно ответил Иван.

А как же версия с гептилом? Мазутом? Он пожал плечами.

— Мазут вряд ли. Что мазут? Органика. Гептил тоже вряд ли, его же не в открытых вагонах возили. Да и возили ли? Я не специалист, может быть, ракеты на керосине и жидком кислороде летали. Это местные сочиняют. Это всё остаточная радиация.

Я решил надавить на Ивана:

— Я вот не понимаю: если вы знаете об очагах радиации, надо найти их, обозначить и привлечь внимание. Может быть, добиться переселения.

— Переселения… — фыркнул Иван. — Двадцать лет об этом говорят. Хотели бы переселить… Тут уже переселять некого.

Я упомянул Рафика, который тоже не думал переселяться. Иван оживился:

— Рафик молодец. Всё умеет и другим помогает. Никогда не отказывает. Комбайн сам построил. Пока Рафик здесь, нам тоже не страшно.

Я спросил о близняшках. Иван нахмурился, вспоминая. Я уточнил:

— Близняшки лет пяти. Белые, как смерть. Что с ними, не знаете?

Иван пожал плечами:

— Мешковские что ли? Если Мешковские, мамаша у них странная. Дома сидят целыми дням, вот, наверное, и бледные.

Ниже дома-альбиноса текла обмелевшая речка Выча. Дальше вдоль берега стояли на неестественном расстоянии друг от друга три брошенных дома, слепых и с поваленными заборами. Окна последнего дома были забиты фанерой: может быть, наследники законсервировали его, не зная еще, вернутся ли в эти места.

Во дворе одного из домов стояла в розово-белом облаке яблоня, и от её сияния весь двор казался удивительно живым.

Когда я прощался, Иван сказал негромко:

— Вам для статьи так глубоко разбираться не надо. Когда военную часть убрали, с поселка сняли режимный статус, посвободнее стало. Но территория всё равно на особом контроле, имейте в виду.

Я спросил дорогу на кладбище. Он показал направление вдоль старой улицы. Проезжая мимо цветущей яблони, я невольно подумал, что может быть, после смерти филинцы становятся деревьями и каждый прорастает там, где было место его силы, и потому вокруг Филино такие густые всклокоченные леса.

Кладбище я заметил не сразу. Оно располагалось почему-то на склоне, в леске, и когда я съехал в низину перед холмом, чтобы освободить узкую дорогу, острия трав поднялись выше окон. Машина утонула в тихой траве.

Я пошёл по склону. Могил было много. Город мертвых уходил вверх, теряясь в деревьях. Редкие могилы были убраны, остальные заросли травой столь густой, что периодически я натыкался на спрятанные в молодой зелени и сухом вьюне ограды. Большинство имели лишь деревянные кресты с табличками. Надгробия если и встречались, были простыми, серыми, из бетона или местного камня.

Я читал надписи.

Марина Витальевна Сиренева, 1942—2015.

Ирина Петровна Маркова, 1972—2013.

Антон Сергеевич Марков, 1996—2015.

Павел Александрович и Раиса Сергеевна Лагунские с одним набором дат на двоих, 1963—2014. Семейное счастье по-филински — родиться и умереть в один год.

Дмитрий Леонидович Петров, 1985—2015.

Янина Ильинична Вострикова, 1989—2016.

Максим Алёхин, 2007—2016. Могилка огороженная, чистенькая, с фонтаном пыльных искусственных тюльпанов, которые склонили головы к самой земле. К лакированному деревянному кресту прибита фотография мальчишки с короткой челкой и ямочками по краям улыбки.

Справа по кладбищу шёл ряд свежих могил. Некоторые холмы уже подернулись клочьями свежей травы, другие, вырытые весной, ещё чернели. Я насчитал семь новых могил.

Я пошёл обратно и у подножья наткнулся на совсем старую могилу, которую почти проглотила молодая трава.

Сергей Антонович Гальев, 1965—2006.

Годы рождения и смерти — в точности как у моего отца. Я сел напортив.

Отец навсегда остался в моей памяти молодым, точнее, наполненным жизнью. Когда мы исподтишка отмечали его сорокалетие, потому что сорокалетие не отмечают, кто-то из приятелей отца сказал, что тому пошёл пятый десяток. Я внезапно расстроился. Так расстроился, словно про отца сказали какую-то мерзость. Пятый десяток означал приближение старости. Мне было сложно поверить, что этот процесс коснется и отца тоже. Мне было 15 лет, и «пятый десяток» звучало, как медицинский диагноз.