него, добиться от следователей ничего не смог.

— Сейчас тебя обвиняют в убийстве Фанни и Саймона. Если суд признает тебя виновным, то тебе грозит изгнание. Смертной казни у нас нет, но без колонии выжить в одиночку невозможно. Так что изгнание — лишь отложенная смерть, — поглаживая свою жидкую седую бороду, предостерег Даулет.

— Постарайся вспомнить все, что ты делал, с кем встречался, кого видел в тот день, — посоветовала Этель.

Даже в полутемном подвале, освещавшемся одной блеклой лампочкой, она не сняла свои огромные круглые очки и мужскую шляпу, в которых он запомнил ее по первой встрече. Но, уходя, бросила на него сочувственный взгляд. Вадиму показалось, что она не верит в его виновность и это ненадолго согрело его. Однако полчаса спустя он снова погрузился в хаотичные воспоминания о своей жизни на Арзюри. Поражения и победы, трудности и штурмы. Друзья, которые ему помогали и недоверчивые, которых он сумел убедить в своей правоте. Казалось, за эти полгода он познал и сделал больше, чем на Земле за несколько лет.

Об убийстве он не думал. Просто не о чем было думать. Он не знал убитых. И во время своего непродолжительного следствия не сумел выяснить ничего полезного ни об их характерах, ни об образе жизни. Ведь он беседовал с отверженными, теми, кто не жил жизнью колонии, почти не общался с ее населением, да и по характеру своему отличавшимися крайней степени если не эгоизма, то уж эгоцентризма. Единственное, что связывало его с жертвами — то, что он их нашел. И даже не он, а Соров.

Вадим мог вспомнить лишь жуткое состояние слабости, тошноты и больных мышц… да, действительно, у него же тогда еще болели мышцы! И все. Воспоминания не из приятных, и он думал о чем угодно, но только не об этом.

В подвале было много воды. Еду приносили дважды в день, утром и вечером. Туалетом служил детский горшок с крышкой, который забирали по вечерам и возвращали уже чистым. Люди, которые приходили, постоянно менялись, но никто из его друзей или хотя бы хорошо знакомых так и не появился. Только на четвертый или пятый день, заслышав, как открывается дверца люка, он с радостью увидел на фоне неба кудрявую голову Иды.

— Привет, я вызвалась поухаживать за тобой… У нас большая радость, у Лиз родился мальчик. Очень похожий на Винни-Пуха, только волосенки пока совсем белые, в маму, но, говорят, потом, скорее всего, потемнеют… — Ида тараторила, не давая вставить ему слово. — Держи вот сегодняшний ужин, я спешу, нам запрещено с тобой разговаривать… Но ты знай, что не все в колонии считают тебя убийцей, у тебя много поклонников, так что просто потерпи, думаю, все разъяснится… Не скучай…

Она сунула ему уже привычные котелки с едой, а затем исчезла из виду.

— Поздравь Лиз от меня! — крикнул он в закрывающуюся щель.

— Угу.

Люк захлопнулся.

В первый раз за эти дни Вадим почувствовал, что жестокая обида непонимания немного отпустила. И не из-за известия о том, что кто-то в колонии верит ему, а именно Лиз с ребенком вдруг что-то перевернули у него в голове. Чувство вины вытеснило чувство несправедливости. Он вспомнил тот разговор на берегу реки. И свое безобразное поведение — почему, ну почему за все эти месяцы он так и не нашел времени поговорить с ней, подбодрить Лиз? Потом вспомнил, что она встречала его когда он только прибыл на Арзюри. И тут перед глазами вспыхнула картинка — Лиз была не одна, а с Магдой. Наверное в этом все дело. Он обидел Магду и ничего за полгода не сделал, чтобы помириться. Наверное именно поэтому сторонился и Лиз. Но потом ведь был этот невероятный танец, полет вокруг костра… Продолжить который помешал арест.

* * *

Следующим вечером, едва он успел позавтракать, люк распахнулся, из него выпала веревочная лестница и кто-то сказал:

— Выходи. Без вещей.

Быстро взобравшись по лестнице, он выбрался наружу и с наслаждением вдохнул теплый вечерний воздух. Солнце уже село, но ночь еще не наступила. Сумерки. «Да, это называется сумерками», — почему-то подумал он, наблюдая, как медленно темнеет небо, и как все ярче загорается россыпь звезд.

— Проходи туда, бери правее.

Вадим вдруг обнаружил, что проделал весь путь в сопровождении трех мужчин и что теперь они пришли к Пещерам. Шагнув внутрь, он остановился в изумлении. Большой зал был полон народу — сегодня здесь собралось едва ли не все население колонии. И свет горел гораздо ярче, чем обычно.

— Сюда.

Он взглянул направо, куда указал сопровождающий, и увидел, что у стены появилась деревянная платформа, высотой примерно полметра, на которой стояли стол и стул. Чуть помешкав, он взглядом спросил, туда ли ему, и, получив кивок, направился вдоль рассевшихся кто на чем людей. Гул разговоров тут же начал стихать. Вадим чувствовал себя ужасно неловко, обходя сидящих, переступая через чьи-то ноги и чувствуя на себе взоры десятков людей. Наконец, он добрался до платформы, забрался на нее и сел за стол, пытаясь выдавить из себя улыбку сразу всем уставившимся на него.

— Встать, суд идет.

Мозг отказывался воспринимать этот абсурд, но глаза метнулись вправо, навстречу движению. Там, на месте, где он обычно проводил занятия, находилась такая же платформа, как та, на которой сидел он, только стол был чуть длиннее и за ним стояло два стула. Из глубин Пещеры вышли две знакомые Вадиму женщины: старушка Этель в очках и дурацкой шляпе, и Карен, заменившая Ваади в роли учителя галактического письма. Они поднялись на платформу и уселись за стол.

— Суд приступает к заседанию, — гулко произнесла Этель и ударила в гонг.

В зале воцарилась полная тишина.

— Подсудимый — мужчина, поэтому роль судьи досталась мне, — пояснила она, обращаясь к Вадиму, который судорожно кивнул, хотя ничего и не понял. — Протокол заседания будет вести Карен.

Карен, уже раскрывшая принесенную с собой тетрадь, чуть привстала и снова села, не поднимая глаз ни на зал, ни на подсудимого. Этель слегка кашлянула, сделала глоток и монотонным гулким голосом продолжила, глядя в раскрытую тетрадь:

— Судебное разбирательство номер тридцать шесть объявляю открытым. Согласно традициям Предгорной колонии землян, я в качестве главного судьи буду вести заседание, но вердикт должно вынести жюри присяжных из двенадцати человек. Половину из них должны составлять женщины, половину — мужчины. Ради соблюдения принципа независимости суждений, среди