Москва

Кислы!нот Koxanrfrift

Ни с одним писателем я не был в таких отношениях: мог часами, сидя вместе в кабинете, молчать, а с Чеховым мы иногда проводили так целые утра.

Иногда мне казалось, что все-такп я мешаю ему, и вечером при про­щанье, выдумывал, что мне утром нужно куда-то, в этом случае он трога­тельно настойчиво начинал приглашать и шутя говорил: если вам не скуч­но со старым писателем...

В этот приезд я уже останавливался в лучшей гостинице в Ялте, в «России». II он туда как-то вечером позвонил и сказал, чтобы я нанял из­возчика и приехал за ним, чтобы ехать кататься. Я стал отговаривать, но он настоял. Правда, ночь была теплая, лунная. И мы поехали в Ореанду. Вот тут-то он и сказал, что его будут читать еще только семь лет, а жить ему осталось еще меньше — всего шесть. В обоих случаях ошибся: жить ему осталось меньше — всего год и три месяца, а читают его уже больше пятидесяти лет, и, вероятно, будут читать еще долго.

' f I KoV^

СI рк - ' "

Из Крыма я поехал в Москву, заглянул ненадолго к брату, в деревню, а в мае бывал у Чеховых на Петровке и удивлялся, как они могли так высоко снять квартиру, на третьем, то есть по-заграничному на четвертом этаже*, у него уже была одышка, ему очень тяжело было подыматься.

В этот приезд он показался профессору Остроумову, который увидел, что его левое легкое в исключительно плохом состоянии и, сказав, что он «калека», запретил ему жить зимою в Ялте, запретил и поездку в Швейцарию, где он с Ольгой Леонардовной хотели провести лето.

А на лето они поселились в имении Якунчиковой в Наро-Фоминском77.

Недель шесть они прожили там. Антон Павлович удил рыбу, ку­пался, — это Остроумов ему разрешил, но Чехов томился окружаю­щей бездельной жизнью, высокопоставленными гостями, п, не выдержан, в десятых числах июля вернулся в Ялту, нарушив приказание Остро­умова.

Он работал над своей последней пьесой — «Вишневым садом».

В письме к жене от 29 сентября он пишет между прочим: «... скажи Бунину, чтобы он у меня полечился, если нездоров; я его вылечу» 78.

Здоровье Чехова, как всегда в Ялте, особенно с наступлением холод­ных дней, ухудшилось.

Не ifc 5JS

В начале декабря Антон Павлович приехал в Москву. Я тоже был там, — мы с Найденовым готовились к поездке за границу. Ежедневно по вечерам я заходил к Чехову, оставался иногда у него до трех-четырех часов утра, то есть до возвращения Ольги Леонардовны домой.

Чаще всего она уезжала в театр, но иногда отправлялась на какой- нибудь благотворительный концерт. За ней заезжал Немирович во фраке, пахнущий сигарами и дорогим одеколоном, а она в вечернем туалете, надушенная, красивая, молодая, подходила к мужу со словами:

— Не скучай без меня, дусик, впрочем, с Букишончнком тебе всегда хорошо... До свиданья, милый, — обращалась она ко мне. Я целовал ее руку, и они уходили. Чехов меня не отпускал до ее возвращения. И эти бдения мне особенно дороги.

Он иногда мыл себе голову. Я старался развлекать его, рассказывал о себе, расспрашивал о семье. Он много говорил о своих братьях, Николае, Александре, которого он ставил очень высоко и бесконечно жалел, так как он иногда запивал, — этпм он объяснял, что из него ничего не вышло, а одарен он был щедро.

Александр Павлович был человек редко образованный: окончил два факультета — естественный и математический, много знал и по медицине.

 

 

 

ВСЕМ1РНЫП Til ЧТОВЬШ СОЮ-Ъ. Г0СС1Я. UNION POSTALS I MVERSELLE. RIJSSIE

ОТКРЫТОК ПИСЬМО. 'i;IT. eoiivs

:,. OA

iiL

7

llL br-X , I, L I

 

 

H.i й i г рон'Ь пишется только .'iлp'. f-4e reerve с ■ *e'vI":'

ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ОТКРЫТКИ, НА КОТОРОЙ НАПИСАНО ШУТОЧНОЕ ПИСЬМО- ЧЕХОВА к И. А. БУНИНУ от 26 ОКТЯБРЯ 1902 г. Центральный архив литературы и искусства, Москва

Хорошо разбирался и в философских системах. Знал много языков. Но ни на чем не мог остановиться. А как он писал письма! Прямо на удив­ление. Был способен и на ручные работы, сам сделал стенные часы. Одно время был редактором пожарного журнала. Над его кроватью висел по­жарный звонок, чтобы он мог всегда знать, где горит. Он был из чудаков, писал только куриными перьями. Любил разводить птицу и сооружал удивительные курятники, словом, человек на редкость умный, оригиналь­ный. Хорошо понимал шутку, но последнее время стал тяжел: когда был трезв, то мучился тем, каким он был во хмелю, а под хмелем действитель­но был тяжел.

Я спросил Антона Павловича:

А не мучается ли он, что вы заслонили его, как писателя?

Он улыбнулся своей милой улыбкой и ответил:

Нисколько, ведь и пишет он между делом, так чтобы лишнее зара­ботать. Да я и не знаю, что его больше интересует: литература, филосо­фия, наука или куроводство? Он слишком одарен во многих отношениях, чтобы отдаться чему-нибудь одному... Вот и брат Михаил служил в фи­нансовом ведомстве, бросил, работает по книжному делу у Суворина. Пишет рассказы, но никаких усилий не делает, чтобы стать настоящим писателем. У нас ведь нет такого честолюбия, как у многих писателей нынешних. У нас, у всех есть любовь к тому делу, над каким мы трудимся.

* * *

Расспрашивал Антон Павлович меня и о первом представлении пьесы Горького «На дне» 79 и об ужине, который стоил 800 рублей, и что за такую цену подавали?

Я, изображая Горького, говорил:

Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой, черт ее дери совсем, чтобы не рыба была, а лошадь.

Чехов очень смеялся, а особенно замечанию профессора Ключевского, который был беспечно спокоен, мирно весел, чистенький, аккуратный, в застегнутом сюртучке, слегка склонив голову на бок и искоса, по­блескивая очками и своим лукавым оком, мы стояли рядом, и он тихо сказал:

Лошадь! — Это, конечно, по величине приятно. Но немножко и

обидно. Почему же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?

* * *

Что думал он о смерти?

Много раз старательно твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме — сущий вздор:

Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с ваки об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие — вздор.

Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: