«Она пошла по крошкам из дома. И она напугалась. Бедная. Так напугалась».

«Ты тоже напугалась».

«Да, капельку. Стало быть, она вот-вот обнаружит, что заперта в пределах, которые я установила», — ответила Лэтти.

Мы вышли из комнаты. Там, где на последней ступеньке остался солдатик, теперь зияла дыра. Я не могу это описать лучше: словно кто-то сфотографировал лестницу и потом оторвал от фотографии кусочек с солдатиком. На его месте разверзлась серая, тусклая пустота, и если я смотрел в нее слишком долго, начинали болеть глаза.

«Чего она так напугалась?»

«Ты слышал. Хищников».

«Лэтти, а ты боишься хищников?»

Она задумалась, и думала чуть дольше обычного. А потом просто ответила: «Да».

«Но ее же ты не боишься. Урсулы».

«А зачем мне ее бояться? Верно Ба говорит. Она вся раздулась от гордости, власти и похоти, точно блоха от крови. Да она и не могла навредить мне. Я в свое время кучу таких выпроводила. Одна объявилась во времена Кромвеля, и вот тут есть о чем потолковать. Она изводила народ одиночеством. Чтобы избавиться от тоски, они выковыривали себе глаза или прыгали в колодец, а все это время жирная тупая скотина сидела себе в винном погребе в трактире „Голова герцога“, она была похожа на пузатую жабу величиной с бульдога». Лестница кончилась, и мы двинулись по коридору.

«Откуда ты знаешь, куда она пошла?»

«Просто ей не свернуть с пути, который я для нее проложила». В гостиной сестра все еще играла «Собачий вальс».

Та-да-ДАМ-пам-пам

та-да-ДАМ-пам-пам

та-да-ДАМ-та-ДАМ-та-ДАМ-пам-пам…

Мы вышли через парадную дверь. «Этот, Кромвельский, был противный. Но до прилета голодных птиц мы с ним управились».

«Что за голодные птицы?»

«Ну, те, которых Ба зовет хищниками. Чистильщики».

Это звучало неплохо. Я знал — Урсула их боится, а я не боялся. Зачем бояться чистильщиков?

Мы догнали Урсулу Монктон на лужайке у розовых кустов. У нее в руках была банка из-под варенья с дрейфующим лазом внутри. Она вела себя странно. То судорожно дергала крышку, то переставала дергать и вглядывалась в небо. Потом снова принималась за банку.

Она побежала к моему буку, к тому, что с веревочной лестницей, и изо всей силы швырнула в него банку. Если она хотела банку разбить, то ей это не удалось. Та просто отскочила и, невредимая, приземлилась на мох, прикрывавший корневое сплетение.

Урсула Монктон злобно посмотрела на Лэтти. «Ну зачем?» — спросила она.

«Ты знаешь зачем», — сказала Лэтти.

«Зачем их пускать сюда?» И она заплакала, а мне стало неудобно. Я не знал, что делать, когда взрослые плачут. Я видел такое лишь дважды: бабушка с дедушкой плакали в больнице, когда умерла тетка, и еще мама плакала. Я был уверен, что взрослые не должны плакать. У них же нет матерей, которые утешат и успокоят.

Я все думал, была ли вообще мать у Урсулы Монктон? Ее лицо и колени были в грязи, и она рыдала, тоненько подвывая.

Вдалеке послышался звук, странный, нездешний: тугое гудение, словно кто-то дернул натянутую струну.

«Не я их сюда пускаю, — сказала Лэтти Хэмпсток. — Они летят, куда хотят. Сюда они не залетают, потому что обычно для них здесь нет корма. А теперь есть».

«Отошли меня обратно», — попросила Урсула Монктон. И я подумал, что сейчас она совсем не похожа на человека. Ее лицо стало каким-то неправильным: случайное нагромождение деталей, в котором мне виделись человеческие черты, как шишковатые серые изгибы и бугры на стволе моего бука или узоры на спинке кровати в бабушкином доме — если при лунном свете я смотрел на них сбоку, мне являлось лицо старика, он широко разевал рот, словно вопил что есть мочи.

Лэтти подняла банку с зеленого мха и попробовала крышку. «Ты убежала, и она наглухо закрылась», — объяснила она. Потом направилась к мощеной дорожке, опрокинула банку вверх дном и, удерживая за дно, осторожно стукнула ее крышкой о камни. Затем вернула банку в обычное положение и стала открывать. На сей раз крышка отошла и легла в ее руку.

Она отдала банку Урсуле Монктон, та запустила руку внутрь и выудила прозрачную штуковину, мою бывшую дырку в ноге. От прикосновения хозяйки она напыжилась и с видимым удовольствием принялась извиваться, покачиваясь из стороны в сторону.

Урсула Монктон бросила ее на землю. Коснувшись травы, она начала расширяться. Только не расти. А изменяться: она словно надвинулась на меня. Я мог заглянуть туда и увидеть, что там, в конце тоннеля. Я мог пробежать по нему, если бы он не уходил в померанцевое небо.

Я рассматривал его, и грудь снова сдавило: обожгло льдом, будто я объелся мороженым и обморозил себе внутренности.

Урсула Монктон пошла ко входу в тоннель. (Как эта штука могла быть тоннелем? Я не понимал этого. В траве по-прежнему поблескивал прозрачный серебряно-черный лаз, проточенный червяком, — не больше фута в длину. Я думаю, это как с фотоувеличением, когда перед тобой крупный план чего-то маленького. В то же время это был тоннель, и через него можно было бы протащить дом.)

Вдруг она остановилась и завыла.

Она начала: «Дорога назад. — Замолкла. — Обрывается, — вскрикнула она. — Разрушена. Не хватает последнего пролета». И в замешательстве стала беспокойно озираться по сторонам. Ее взгляд остановился на мне — не на лице, а на груди. Она ухмыльнулась.

И тут ее тряхнуло. Только что это была взрослая женщина, голая и грязная, — и щелк — точно зонтик телесного цвета она раскрылась.

А раскрывшись, потянулась ко мне, схватила и подняла высоко над землей, и я от ужаса тоже вцепился в нее.

Я цеплялся за плоть. Я болтался на высоте пятнадцати футов или даже выше, вровень с верхушками деревьев.

Нет, я цеплялся не за плоть.

Я цеплялся за старую ткань, гнилую, истлевшую дерюгу, а под ней я нащупал дерево. Не добротное, крепкое дерево, а труху, какую я видел на месте расщепленных деревьев, она всегда была сырой на ощупь, ее можно растереть пальцами, — рыхлые опилки с мелкими жучками, мокрицами, затянутые нитевидной грибницей.

Оно держало меня, раскачиваясь со скрипом.

Ты перекрыла пути, — сказало оно Лэтти Хэмпсток.

«Ничего я не перекрывала, — ответила Лэтти. — У тебя мой друг. Опусти его на землю». Она была где-то далеко подо мной, а я боялся высоты и схватившего меня существа.

Дорога обрывается. Путь закрыт.

«Опусти его вниз. Сейчас же. Осторожно».

Он недостающий пролет. Путь пролегает через него.

И тогда я понял, что умру.

Умирать мне не хотелось. Родители говорили, что по-настоящему я не умру, мое настоящее «я» не умрет: никто по-настоящему не умирает; просто мой котенок и добытчик опалов получили новое тело и скоро вернутся. Я не знал, верить этому или нет. Я знал только, что уже привык быть собой, что люблю свои книжки, дедушку с бабушкой и Лэтти Хэмпсток, а смерть у меня заберет все это.