«А почему?»

«Вдруг с тобой случится что-то неладное. Не думаю, что смогу довести тебя до нашего дома в целости и сохранности, и я не могу это исправить сама. В кольце тебе ничего не грозит. Что бы ты ни увидел, что бы ни услышал, не выходи из него. Просто оставайся внутри, и с тобой все будет в порядке».

«Кольцо фей — это же понарошку, — возразил я. — Мы просто так играем. Это же круг с зеленой травой, и все».

«Ну, что есть, то есть, — сказала она. — Если что-то захочет навредить тебе, оно не сможет перейти границу. А ты оставайся внутри». Она сжала мою руку и завела меня в зеленый круг. Потом нырнула в кусты рододендрона и исчезла.

По краям круга сгущались тени. Бесформенные пятна, собравшиеся здесь, не были галлюцинацией, я их видел, стоило резко повернуть голову. И тогда они принимали очертания птиц. И казались очень голодными.

Мне никогда еще не было так страшно, как в тот день, после обеда, в этом кругу травы с мертвым деревом посередине. Птицы не пели, насекомые не гудели и не жужжали. Все замерло. Я слышал шелест листьев и шепот травы на ветру, но Лэтти Хэмпсток все не было, и в легком шуме ветра не слышалось голосов. Только тени меня пугали, но и их, если смотреть в упор, не очень хорошо было видно.

Солнце клонилось к закату, тени в неясных сумерках сделались еще незаметнее, и я уже не был уверен, есть ли там вообще что-то. Но из круга не выходил.

«Привет! Парень!»

Я обернулся. Он шагал по лужайке ко мне. Он был одет как в последний раз, когда я его видел: смокинг, белая рубашка с жабо, черный галстук-бабочка. Его лицо все еще было тревожного, вишневого цвета, словно от долгого лежания на пляже, но руки были белые. Он выглядел не как живой человек, а как восковая фигура, какие скорее увидишь в комнате страха. Он осклабился, поймав на себе мой взгляд, и стал похожим на ухмыляющуюся восковую фигуру, я сглотнул, жалея, что солнце уже зашло.

«Ну давай, парень, — продолжал добытчик опалов. — Ты лишь оттягиваешь неизбежное».

Я молчал. Я следил. Его блестящие черные туфли подошли к кругу, но не переступили границу.

Мое сердце бешено колотилось в груди, и я был уверен, что он это слышит. Волосы на шее и на голове у меня зашевелились.

«Парень, — сказал он с сильным южноафриканским акцентом. — Им надо закончить. Это их дело: они могильщики, блюстители пустоты. Такая работа. Зачистить остатки мусора. И полный порядок. Они тебя выскоблят отсюда, и тебя как не бывало. Согласись только. Больно не будет».

Я глядел на него. Когда взрослые так говорили, не важно о чем, потом было очень больно.

Мертвец в смокинге стал медленно поворачивать голову, пока она не оказалась ко мне лицом. Его глаза закатились, и было такое ощущение, что он, как лунатик, слепо таращится в небо над нами.

«А твоя маленькая подружка не в силах тебя спасти, — проговорил он. — Уже много дней судьба твоя предрешена, с тех пор как их жертва пришла сюда через тебя и пробуравила ход в твоем сердце».

«Не я заварил эту кашу! — возразил я мертвецу. — Это нечестно. С тебя все началось».

«Да, — согласился мертвец. — Ну что, ты идешь?»

Я сел, прислонившись спиной к дереву в центре кольца фей, закрыл глаза и не шевелился. Чтобы отвлечься, я принялся вспоминать стихи и читать их про себя, шевеля губами, но не издавая ни звука.

Цап-царап сказал мышке:

Вот какие делишки,

мы пойдем с тобой в суд, я тебя засужу…[2]

Я выучил наизусть это стихотворение в школе. Его рассказывала мышь в «Алисе в Стране чудес», та самая мышь, которую Алиса повстречала в море из своих собственных слез. В моей «Алисе» слова скакали по строчкам туда и обратно, выписывая кренделя, и столбик стихотворения превращался в мышиный хвост.

Я мог рассказать его целиком на одном дыхании, без передышки, до самого неотвратимого конца.

«Я — и суд, я — и следствие, —

Цап-царап ей ответствует. —

Присужу тебя к смерти я,

тут тебе и капут».

Когда я открыл глаза, добытчика опалов уже не было.

Небо затягивалось серым, мир в сумерках становился плоским и терял резкость. Если тени и были все еще там, я их уже различить не мог; точнее, вокруг стеной стояли одни только тени.

Из дома, выкрикивая мое имя, выскочила сестра. Не дойдя до меня, она остановилась и спросила: «Что ты там делаешь?»

«Ничего».

«Папа звонит. Он зовет тебя к телефону».

«Нет. Не зовет».

«Что?»

«Он не зовет меня к телефону».

«Если ты сейчас же не пойдешь, тебе не поздоровится».

Я не знал, моя это сестра или нет, но я был в кругу, а она за его границей.

Я жалел, что не взял с собой книгу, пусть уже почти стемнело и читать было бы трудно. Я мысленно вернулся к «слезному» стихотворению мыши.

И не смей отпираться,

мы должны расквитаться,

потому что все утро

я без дела сижу…

«А где Урсула? — спросила сестра. — Она поднялась к себе в комнату, но там ее нет. И на кухне нет, и в туалете. Я хочу чая. Я есть хочу».

«Можешь сама себе что-нибудь приготовить, — ответил я ей. — Ты уже не ребенок».

«Где Урсула?»

Ее разодрали на клочки стервятники, монстры-пришельцы, и, если уж честно, я думаю, что ты одна из них, или они тобой управляют.

«Не знаю».

«Когда мама с папой вернутся, я им скажу, что ты весь день плохо со мной обращался. Они тебе покажут». Я все пытался понять, моя это сестра или нет. Судя по словам, точно была она. Но в кольцо, в круг, где трава была зеленее, она не ступила ни шагу. Показав мне язык, она помчалась обратно к дому.

И на это нахалу

мышка так отвечала:

«Без суда и без следствия,

сударь, дел не ведут…»

Плотной тусклой массой навалился сумрак, весь выцветший и тревожный. Вокруг разносилось зудение комаров, один за другим они садились на мои щеки и руки. Я был рад, что на мне необычная, старомодная одежда кузена Лэтти Хэмпсток — с ней открытых мест на теле осталось меньше. Когда комары садились, я тут же отгонял их шлепками, и они разлетались. Один не улетел, присосавшись к запястью с внутренней стороны, он лопнул от моего удара, и кровавая слеза скатилась по руке.

Надо мной кружились летучие мыши. Обычно они мне нравились, но в эту ночь их было очень уж много, они напоминали мне голодных птиц и заставляли дрожать от страха.

Незаметно сумерки перешли в ночь, а я все сидел в дальнем конце сада и уже не мог различить границ круга. В доме зажегся свет, дружелюбный электрический свет.