Я смешал воду в лохани и вымыл лицо и руки. Потом холодной водой прополоскал рот. Зубной пасты не было, зато я нашел маленькую круглую жестяную баночку, на которой старинными буквами было выведено «Необычайно действенный зубной порошок Макса Мелтона». Я подцепил своей зеленой щеткой немного порошка и почистил зубы. На вкус он отдавал лимоном и мятой.

Я стал рассматривать одежду. Раньше мне никогда ничего подобного носить не доводилось. Трусов не было. Была белая нижняя рубашка без пуговиц, но с длинным подолом. Коричневые штаны до колен, длинные белые чулки и каштановый пиджак, со спины похожий на хвост ласточки. Бежевые носки больше напоминали чулки. Я как мог оделся, жалея, что вместо замков и застежек тут были крючки, пуговицы и тугие, неподатливые петли.

На туфлях спереди красовались серебряные пряжки, но туфли были слишком велики, так что пришлось выйти из комнаты в чулках; котенок последовал за мной.

Прошлой ночью по дороге в спальню я поднялся по лестнице и на самом верху повернул налево. Сейчас я повернул направо и мимо комнаты Лэтти (ее дверь была приоткрыта, в комнате никого не было) пошел к лестнице. Однако там, где мне помнилось, ее не было. Коридор заканчивался стеной и окном, глядевшим на леса и поля.

Черный котенок с сине-зелеными глазами громко мяукнул, будто привлекая внимание, а потом, высоко подняв хвост, важно зашагал обратно по коридору. Он повел меня за угол, и по проходу, которого я раньше не видел, мы вышли к лестнице. Котенок мячиком запрыгал по ступенькам, и я тоже стал спускаться.

У лестницы стояла Джинни Хэмпсток. «Хорошо поспал, долго, — сказала она. — Мы уже и коров подоили. Завтрак ждет тебя на столе, а для твоего друга припасено у камина блюдце со сливками».

«А где Лэтти, миссис Хэмпсток?»

«Отлучилась ненадолго, достает все, что ей может понадобиться. Нужно убрать это существо из твоего дома, иначе быть беде, иначе будет хуже. Лэтти однажды уже попыталась связать его, но оно ускользнуло, и теперь ей нужно отправить его обратно».

«Я только хочу, чтобы Урсула Монктон ушла, — сказал я. — Я ее ненавижу».

Джинни Хэмпсток пальцем провела по моему пиджаку. «В наши дни такую одежду уже не носят, — проговорила она, — ну ничего, матушка подфасонила ее немного, никто и не заметит. Можешь разгуливать в ней сколько душе угодно, никому в голову не придет, что она какая-то странная. А где туфли?»

«Не подошли».

«Ну, тогда у меня есть для тебя кое-что подходящее, найдешь у черного хода».

«Спасибо».

И она снова заговорила: «Я не испытываю к ней ненависти. Она делает, что ей положено по природе. Она спала, проснулась, а теперь пытается дать каждому, что он хочет».

«Я от нее ничего такого не получил. Она говорит, что запрет меня на чердаке».

«Вполне может статься. Она явилась сюда через тебя, опасно быть дверью. — Указательным пальцем она постучала мне по груди — над сердцем. — И лучше ей отправиться туда, где она и была. Мы бы спокойно отправили ее домой — проделывали такое с ними не раз и не два. Но эта попалась упертая. Ничему не учатся. Ну да ладно. Завтрак на столе. Если что, я на девятиакровом поле».

На кухонном столе стояла тарелка каши, рядом с ней — блюдце с большим куском золотистого сота и молочник с жирными желтыми сливками.

Я отколупал ложкой немного сота, добавил его в густую кашу и налил в тарелку сливок.

Еще там был тост с домашним вареньем из ежевики, его поджарили на гриле, точь-в-точь как делал отец. И чашка самого вкусного чая. У камина котенок лакал из блюдечка сливки и урчал так громко, что было слышно на другом конце комнаты.

Если бы и я мог урчать. Вот бы тогда заурчал.

Вошла Лэтти, в руках у нее была старомодная хозяйственная сумка — с такими бабушки обычно ходили по магазинам, вместительные плетеные сумки с веревочными ручками, почти корзины, снаружи отделанные соломкой из рафии, а изнутри — тканью. Сумка была почти полная. Одна щека у Лэтти была расцарапана, но кровь уже запеклась. Она выглядела очень расстроенной.

«Привет», — сказал я.

«Знаешь, — начала она, — вот что я тебе скажу: если думаешь, что я всласть повеселилась, то знай, совсем мне было не весело, ни граммулечки. Мандрагоры так орут, когда ты их тащишь наружу, а затычек для ушей у меня не было, и в обмен отдала бутылку-тенеловку, давнишнюю, с кучей теней в уксусном растворе…» Она намазала маслом тост, положила на него ломоть золотистого сота и принялась смачно жевать. «И все это, чтобы заманить меня на этот восточный рынок, а сами еще и не думали открываться. Но все-таки большинство из того, что мне нужно, я там раздобыла».

«А дай посмотрю?»

«На, если хочешь».

Я заглянул в корзину. Она была заполнена сломанными игрушками: кукольными глазами, головами, руками, машинками без колес, побитыми шариками из кошачьего глаза. Лэтти потянулась и достала с подоконника банку из-под варенья. Внутри серебристо-прозрачный лаз, проточенный червем, двигался, свивался в кольца, извивался, поворачивался. Лэтти опустила банку в хозяйственную сумку со сломанными игрушками. Котенок спал, не обращая на нас никакого внимания.

Лэтти сказала: «Для этого тебе не обязательно идти со мной. Можешь остаться тут, пока я пойду и поговорю с ней».

Я поразмыслил. «Мне с тобой спокойнее», — ответил я ей.

Казалось, это ее не обрадовало. Она предложила: «Давай спустимся к океану». Котенок открыл свои чересчур синие глаза и проводил нас равнодушным взглядом.

У бокового входа меня ждали черные кожаные сапоги, похожие на сапоги для верховой езды. На вид они были старые, но ухоженные, и как раз моего размера. Я надел их, хотя в сандалиях мне было удобнее. Вместе с Лэтти мы направились к ее океану, то есть к пруду.

Мы уселись на старой скамье и стали смотреть на безмятежную бурую гладь пруда, на листья кувшинок и тину от ряски у берега.

«Вы, Хэмпстоки, не люди», — сказал я.

«Нет, люди».

Я замотал головой. «Спорим, вы и выглядите не так, — продолжал я. — На самом-то деле».

Лэтти пожала плечами: «Все выглядят иначе, чем изнутри. И ты. И я. Люди гораздо сложнее. Все-все».

Я спросил: «А ты тоже чудовище? Как Урсула Монктон?»

Лэтти бросила в пруд камешек. «Нет, не думаю, — проговорила она. — Чудовища бывают любой наружности и всяческого размера. Некоторых люди боятся. Некоторые походят на тех, кого люди привыкли бояться давным-давно. Иногда людям бы надо бояться чудовищ, а они не боятся».

Я сказал: «Людям надо бояться Урсулы Монктон».

«Может. А как ты думаешь, чего боится Урсула Монктон?»

«Понятия не имею. С чего ты взяла, что она вообще боится? Она ведь взрослая. А взрослые и чудовища не боятся».

«О, чудовища боятся, — заметила Лэтти. — Что касается взрослых…» Она замолкла, поскребла пальцем свой веснущатый нос. И снова заговорила: «Я сейчас скажу тебе кое-что важное. Взрослые тоже изнутри не такие уж взрослые. Снаружи они большие и безрассудные, и всегда знают, что делают. А изнутри они нисколько не поменялись. Остались такими же, как ты сейчас. А вся правда в том, что и нет никаких взрослых. Ни единого в целом огромном свете. — Она задумалась на секунду. И улыбнулась: — Конечно же, кроме бабули».