– А ваши коллеги вам не поверят на слово и признают вас виновным. Как вы признаете виновным Гермеса Корсини, хотя я убежден, что суд с вами не согласится и восстановит его честное имя. Не смею вас больше задерживать.

Армандо встал во весь рост и, глядя сверху вниз на подавленного помощника прокурора, добавил:

– Лучше подумайте, как освободить Корсини. Если вы этого не сделаете, то почувствуете на собственной шкуре, что значит быть несправедливо обвиненным.

Лицо Армандо выражало гнев и решительность. В глазах помощника прокурора появилась безнадежная покорность.

– Не думаю, что это будет легко, – не желая признавать своего поражения, пробормотал он.

– Арестовать Гермеса Корсини было, наверное, тоже не так уж легко, однако вам удалось преодолеть все преграды.

– Сделаю все, что в моих силах, – ответил наконец помощник прокурора. Его сопротивление было сломлено.

– Я ни минуты в этом не сомневаюсь, – сухо ответил Армандо и твердой походкой направился в вестибюль, где его дожидался телохранитель.

Десять минут спустя Армандо Дзани позвонил Джулии и пообещал ей, что очень скоро Гермес вернется домой.

Гермес обнял Джулию, и ей захотелось стать маленькой-маленькой, чтобы спрятаться в его объятиях. Для нее он остался таким же, как и прежде, – самым сильным, самым знающим, лучшим из лучших.

Они не виделись всего несколько дней, но эти несколько дней перевернули жизнь Гермеса. Опозоренный несправедливым арестом, наручниками, допросом, пребыванием в тюремной камере, он благодаря репортерам и журналистам превратился в преступника, лишился своей репутации. Блестящий хирург, спасший жизнь многим людям, талантливый ученый, боровшийся с раком, он был отстранен от своей должности и до суда не имел права заниматься профессиональной деятельностью.

– Ну как ты? – спросил он, прижимая ее к себе.

– Этот вопрос я должна задать тебе, мой бедный, мой любимый Гермес! Тебя оклеветали, а не меня. – И она стала покрывать поцелуями его лицо, шею, грудь.

– По крайней мере, они выпустили меня из тюрьмы. Посидев за решеткой, начинаешь понимать, какая это ценность – свобода, – сказал он, лаская ее обнаженные плечи.

Джулия не встречала Гермеса у тюремных ворот. Решение помощника прокурора освободить Корсини оказалось настолько неожиданным, что даже журналисты о нем не пронюхали: ни одного представителя прессы на улице не было. Гермес понимал, что освобождение обвиняемого до суда и свобода – не одно и то же; тем не менее он был рад, потому что надеялся докопаться до истины и восстановить свою поруганную честь.

Джулия приехала к нему сразу же, как только узнала о его освобождении, и они отдались любви, которая бывает особенно сладкой в горькие минуты. Теперь обессиленные и счастливые, они разговаривали вполголоса.

– Что ты будешь делать? – озабоченно спросила она.

– Отдыхать, – шутливо ответил он. – Я уже и забыл, что это такое. Наконец-то я могу распоряжаться своим временем и делать, что заблагорассудится. Ты поможешь мне составить маршрут путешествий, а то я, хоть и объездил весь мир, ничего, кроме залов заседаний, не видел, нет, вру, еще видел аэропорты и номера гостиниц. Так что впереди у меня новая, полная приключений жизнь.

Джулии было больно слушать его беспечную болтовню: хорошо зная своего любовника, она понимала, какая обида прячется за его наигранной веселостью.

– Лучше бы ты злился, ругался, честное слово! Тебе самому было бы легче, – заметила она.

Сколько раз, сталкиваясь с безнадежными, неоперабельными случаями, Гермес готов был взорваться, разнести от отчаяния все вокруг, но какой был в этом смысл? И он держал себя в руках и делал то, что было в его силах.

– Злость и ненависть не могут облегчить жизнь, – ответил Гермес, – они уничтожают человека как самостоятельную личность.

– Но тебя незаконно арестовали!

– Это верно.

– Несправедливо обвинили.

– А это как посмотреть.

Джулия застыла от удивления.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Поставь себя на место несчастного отца. У него не хватает смелости обвинить в смерти своего сына Бога, поэтому он обвиняет меня – я ближе, слабее, уязвимее.

– И обвинение во взяточничестве ты тоже оправдываешь?

– Лживое, грязное обвинение, но тоже объяснимое. Оно исходит от ассистента, которого я при всех оскорбил. Вот он и отомстил мне за это.

– Но как ты можешь его оправдывать, он же врач!

– Врачи тоже люди, – с горечью заметил Гермес и встал с постели.

Да, медицина – всего лишь профессия, ею, как любым другим делом, занимаются плохие и хорошие, умные и дураки, добрые и злые. Вспомнив своих коллег – Моралиста, Скромника, Нахала, Молчуна, Циника, Завистника – как он называл их про себя, – он подумал, что ничто человеческое им не чуждо, а значит, они способны не только на любовь и милосердие, но и на ненависть.

Гермес надел махровый халат и направился к двери.

– Ты куда? – спросила Джулия. – Решил меня бросить?

– Есть хочется, – улыбнулся он. – Скоро вернусь с добычей. А может, составишь мне компанию и отправишься со мной в кухню на разведку?

Служанка Эрсилия деликатно удалилась перед приходом Джулии, поэтому они сами приготовили себе ужин. Потом, прихватив с собой вазу с фруктами, они перебрались в гостиную и расположились на диване. Настало время поговорить о том, что волновало обоих, но о чем ни Гермес, ни Джулия до сих пор не решались заговорить.

Гермес протянул руку и нежно прикоснулся к ее прооперированной груди. Джулия поспешно отодвинулась на край дивана. После операции с ней что-то произошло, она стала панически бояться прикосновений к больному месту. Это был не только защитный рефлекс, но какой-то особый, почти священный страх, который она сама не могла толком объяснить.

Конечно, думала она, основная функция женской груди – кормление ребенка, но есть и другая не менее важная – сексуальная. Женщина с изуродованной или полностью ампутированной грудью не может любить и быть любима, а значит, становится неполноценной. Эти мрачные мысли не отпускали ее после операции, они превратились в навязчивую идею. Пока надо было менять повязки и обрабатывать шов, она покорно ложилась на кушетку в процедурном кабинете и разрешала Гермесу делать все, что положено. Но беспрекословное подчинение Гермесу-врачу не распространялось на Гермеса-мужчину, и, когда она оставалась с ним вдвоем в спальне, ее охватывали страх, смущение, отчаяние.

Возможно, если бы все обошлось одним только хирургическим вмешательством, она смирилась бы с небольшой деформацией груди и со временем перестала бы ее замечать, но назначенный Гермесом курс радиотерапии напоминал ей, что болезнь осталась и живет в ее теле. Как это ни парадоксально звучит, но мысли о болезни, которая могла закончиться для нее смертью, заставляли особенно остро чувствовать радость жизни и ценить самые обычные вещи, на которые здоровый и внимания не обращает. Резкие смены ее настроения можно было сравнить с ощущениями человека, рискнувшего прокатиться на американских горках: то он поднимается вверх, то стремглав летит в пропасть.