— Я был в Москве, в девяностом, пацаном еще. Ты кто?

— Писатель.

— Стихи пишешь, писатель? Тимура Муцураева знаешь?

— Да. Слышал. Это певец ваш.

— Какую песню любишь?

По интонации я понял, что рыжебородый — поклонник Тимура, и память моментально и услужливо выдала простецкие строчки:

— «Не шутит больше и Афган, и Ягуар не в мире этом, с улыбкою ушел Аслан, навечно озаренный светом…»

Рыжебородый радостно оскалился. Снова насторожился:

— А что у нас делал?

— К знахарю ездил.

— К колдуну. Он грешник. Писать про него будешь?

— Да.

— А это тебе зачем? Дай сюда. — Потянул на себя камеру. — Не надо здесь фотографировать.

— Я пишу. И снимаю, — упрямо сказал я.

— Вот и снимай. Снимай с себя. А ну!..

Я торопливо снял лямку через голову, он взял камеру на правую ладонь, взвешивая. Перекинул автомат через плечо. Ногтем отдернул крышечку, ловко извлек флешку.

— Держи! — протянул камеру, пустую:

— Мы не воры. — И повторил с нажимом: — Просто не надо здесь ничего фотографировать. Ладно, езжай.

Я залез в такси. «Отпустил», — сказал я, и водитель сорвался с места. Зайнап твердила что-то вполголоса на чеченском. Ама так и костенела всю дорогу. Страх сделал ее еще привлекательнее.

— А я ничего не боюсь, — сказал водитель уже в Грозном, когда приехали. — Аллах захочет и позовет…

Этот таксист был невзрачный паренек в засаленной темной одежде.

— Понравился знахарь? — спросил Умар за ужином. — Говорю вам: все это мракобесие. Хотя в юности я русалку видел. На выселках в Казахстане. Скачу на коне, а баба голая, волосы длинные, седые, сидит на столбе и надо мной хохочет. Я от страха через коня перелетел.

Умар пустился в воспоминания. Мистические истории детства и страшные эпизоды войны переплетались, как бывает в мальчишеских россказнях.

— Отец объяснил мне мои страхи, — сказал Умар. — «Это дрожь твоей мужественности». Чтобы не быть трусом, знаете, чего не надо бояться?

— Воевать? — спросила Ама, а Зайнап вздохнула у плиты, где на этот раз жарила рыбу.

— Иди ты! — беззлобно махнул рукой Умар. — Не надо бояться жить. Мы жили все эти годы так, что каждую минуту ждешь смерти, а привыкли.

— Фотографии жалко, — сказал я.

— Радуйся, что тебя не прибрал, — сказал Умар.

— Конечно! — выдохнула Ама, она выпила, разрумянилась и в своем платочке, ладная, стала походить на матрешку.

В час заката я помогал Умару.

На железной лестнице я передавал ему оконные стекла, тяжелые и скользкие. В них отражался закат и огонь газового факела, пылающего неподалеку. Мы были в подпитии, но не хотели в этом признаваться оба. Стекло выскользнуло из рук хозяина, пронеслось мимо меня и разбилось на бетонном дворике.

— На счастье! — сказал Умар положенное.

Из дома вышла Ама и стала подметать. Она не спросила: «Кто это сделал?». Она вообще ничего не спросила.

Подметая, она на несколько мгновений подняла лицо.

«Как жаль, что мы никогда не станем мужем и женой!» — подумал я, видя, какая она красивая.

«И даже не поцелуемся», — мысленно добавил я.

После того как в Чечне рыжебородый извлек флешку из камеры, репортаж не взяли в глянцевом журнале. «Без картинок не катит».

По-прежнему не было работы, я обходил издания — предлагал статьи, отказывали. А ведь несколько лет назад, пока я оставался просто писателем, все эти же люди мне радовались и сами уговаривали для них что-нибудь написать.

Тянулись месяцы отказов — из месяца в месяц. Если печатали, в следующий раз испуганно, а то и обиженно сообщали: «Извините, вам у нас нельзя». Позвали на телевидение, пригнали машину под окна, но, когда уже надел ботинки, перезвонили: «Вам у нас не положено». Но — о, бред! — история с приглашением на ТВ и даже машиной, деловито гудящей под окном, повторилась еще два раза! Я уже хохотал. Я говорил: «Лучше проверьте заранее!» — «Ну что вы, все прекрасно, вы желанный гость…» И все повторялось, перезвон, тот же девичий голос, однако отвергающий, суровый, как будто вскрылось, что я преступник…

Как-то накануне дня рождения позвали на официозное радио — поговорить о литературе. «Схожу, да, — подумал я. — Видно, оставили меня в покое, подарок такой». О том, что эфир со мной отменяется, мне сообщили по мобильнику на месте, когда тщетно спрашивал пропуск в окошке.

А потом было лето — и началась настоящая война.

И я полетел на войну. Занял денег у знакомых — и полетел. Не по чьему-то заданию, по своему хотению. Камеры у меня не было, только мобильник.

Сначала я приземлился во Владикавказе, оттуда доехал до Рокского тоннеля.

Возле тоннеля стояла толпа беженцев: женщины и дети, они ждали, куда их отправят дальше.

— Ты туда не езжай, там ад, — говорила женщина с растрепанными волосами. — У нас в деревне одни рыдают, а другие смеются. Я всю ночь в подвале сидела и плакала, а соседка моя, грузинка, рано утром вышла и кричит бодренько: «Молоко! Кому свежее молоко?»

Бодрое молоко было самым горьким воспоминанием осетинки, у которой колени стерлись в мясо, потому что она ползла прочь, прячась за камнями от назойливого снайпера.

У тоннеля я сговорился с военными. Дал тыщу рублей, и меня взяли с собой. Миновав пыльный тоннель, мы въехали на землю войны. Я сидел на снарядах в мчащем БТРе, зажатый телами солдат, в узкое окошко виден был черный дым горящих сел.

Остановились. — Снайпер! — заорали сверху. В люк попрыгали все, кто был на броне, мы захлопнулись, дышать стало окончательно нечем. «Чудовищный зверь, — представил я. — И я в его брюхе. Мы в его брюхе, первобытные люди. Проглоченные. Зверь ползет и мчит по древним пространствам. Биться с другими зверями». Пот заливал глаза, жар был температурным. «Тебе же все равно, — попытался я отвлечься, — ты же проиграл. Чего ты боишься? Что тебе терять? Ну, взорветесь, ну и ладно»… «Нет, я не против, — вмешался другой голос. — Пускай я и погибну, но на воздухе, на свежем воздухе, а не здесь, в потной темноте…» Неизвестность! Вот что самое тяжелое. Я читал про себя молитвы. «Господи, помилуй!» — молился я. И повторял все время первую строку молитвы: «Богородица дева, радуйся!» Миновали зону обстрела. В люк снова проникал воздух, было опять чуть просторнее. — Самолет! — заорали сверху. И опять прыжки, кто-то коленом надавил мне на живот, захлопнулись. Мы разогнались с дикой скоростью. — Надо быстро, тогда бомба не попадет, — сказал, отфыркиваясь потом, солдат, весь мокрый, как из воды.

Я закрыл глаза и увидел картинки. Обморок или странный сон? Я видел себя — разным. В основном — маленьким и летним.