— Может, сходим куда? — спросил у девицы, которая позировала с восторгом и словно бы даже вожделением.

Она огорченно скуксилась:

— Мне нельзя.

Я расстрелял ее на камеру много раз. Потом захотелось в туалет. Зашел в первое попавшееся здание, пошел по коридору, впереди раздавались сочные хлюпающие звуки и вскрики страсти. Это был ринг, поделенный на куски. Десяток парней голых по пояс бились друг с другом в боксерских перчатках. Они потели и задыхались, я прицелился и начал стрелять: некоторые глянули, ощерились бодро и продолжили биться. Один боксер отскочил к веревкам ограждения, повернулся под вспышку и высоко воздел резиновый кулак. Я пошел дальше через здание и опять угодил на улицу.

— Где здесь туалет?

— Да вон, на площади трех дураков, — сказал старик в папахе.

— Трех дураков?

— Там памятник. Советский еще. Три бойца. А ты меня сфотографируешь? Сфотографируй — тогда дальше расскажу. — И он продолжил сквозь вспышки: — На этой площади трех расстреляли. После первой войны при Аслане. Три грабителя. Шайтаны. Их вывели и расстреляли. А весь город смотрел. — Фотоаппарат снова болтался у меня на груди. — Вон туалет. Справа от памятника сарай стоит. Видишь? Бутылки вокруг…

— А зачем бутылки?

— Как зачем? Мы же мусульмане. У вас бумагой, у нас водой. Ты откуда приехал?

— Из Москвы.

— Сын у меня там. А другого ваши убили. Украли и запытали, а тело не отдали нам. Сфотографируй последний раз!

Навстречу вспышке он широко улыбнулся: сильное лицо, острый взгляд, белая борода, папаха, похожая на гору гречневой каши.

В сумерках я поймал попутку, и, как Умар предсказывал, всего за полтинник парень в спортивном костюме довез меня на окраину — в кирпичный дом.

Там до поздней ночи я ужинал с Умаром и Зайнап. Мясо, блины, коньяк.

Хозяин показал на шкаф с выцветшими корешками:

— Мои книги! Есенин, Лермонтов, Куприн. Сын читал. Убили сына. Когда первая война началась, мы в Ингушетию бежали, дети еще школьники были: сын и дочка, Адым и Ама. В вагончике мы жили, мерзли, голодали, а в дом наш бомба попала. Вернулись. Начали отстраиваться заново. И тут вторая чеченская. В феврале двухтысячного ночью ворвались в дом — в масках, с автоматами. Адыма схватили. Я кричу: «Вы кто?» Меня раз прикладом, другой раз, упал, бьют, сломали нос, ребра. Жену в сторону пихнули. Сына увели. Двадцать лет ему было. Он был обычный парень, книжки читал. Какой он боевик? Его в яму посадили, там, где авиабаза Ханкала. Один парень выжил и рассказал. Говорит: сутками в ямах сидели без еды, без воды и только гул слышали — это самолеты взлетают.

— Я об одном молюсь, — сказала Зайнап, издавая вздох, — хоть бы не пытали его. Так бы убили, и все.

— Да всех пытали! — перебил ее муж. — Что ты думаешь!

Я молчал. Наконец спросил осторожно:

— А дочка?

— Ама в милиции работает, — сказал Умар.

— Беда у нас с ней, — сказала женщина.

— Перестань… — махнул рукой Умар.

— Да чего скрывать? Замуж вышла неудачно. Ребенка родила, а муж бросил. У нас это позор! Сволочь он. Его родня говорит: «Ваша во всем виновата!». Ребенка они и видеть не хотят. Такая хорошая девочка всегда была. И хозяйственная, и стройная, волосы густые, глаза — звезды. Живет в Аргуне с ребенком, с ним сестра моя, старуха, день проводит, Амочка в милиции своей. Мальчик. Зелимханчик. Такой умненький, веселый. Не знает он еще горя своего. Это как же — в Чечне живешь, а родной отец не признает!

— Славный, славный малыш, — засиял любяще Умар.

— Сейчас… — Зайнап ушла и быстро вернулась со школьной пожелтевшей тетрадкой. — Почитай! Это Ама стихи писала, еще в школе училась. Тринадцать лет ей было. «Брату». Читай! Я познакомлю вас еще!

— Вслух почитаешь? — спросил Умар строго.

Я взял тетрадь, и прочитал вслух:

Брат, кто виноват, что тебя нет,

Гадкие свиньи взяли твой след,

И где тебя найти теперь??

Я плачу, зачем нам столько потерь!!

Зачем война пришла в дома,

Зачем украла тебя зима

Россия, мы отомстим

И сделаем из тебя дым!!!

— Из тебя? — переспросил я. — Из России?

— Маленькая она была. Сейчас так уже не думает, — сказала Зайнап.

— Ожесточение, — сказал Умар. — Столько людей поубивали. Приходили и убивали. За что?

— Послушайте, — сказал я, — А что до войны? Вы уж извините меня, когда всех, кто не чеченцы, убивали и выкидывали…

— Это бандиты, — ответила Зайнап. — И меня на улице остановили и обокрали. Время такое было: много разбоя.

— Обокрали. А русскую убили бы, да? — спросил я.

Умар опрокинул рюмку:

— Русские ваши у нас хозяевами ходили, — широким жестом он вытер рот и усы. — Я в деревне учителем был. Зинякова директор, русская. Со света меня сживала, придиралась. Сколько мы настрадались, помнишь? — обратился он к жене.

— Помню, помню! Письма в партию писали. Никакого результата. Всюду русские главными сидели.

— И что потом с ней стало? — спросил я.

— Русские в Грозном в центре жили, — продолжал он, словно не услышав, — в лучших домах, многоэтажках. Когда Россия войну начала — ваши первыми гибли. Бомбы падают, чеченцы из города, к родне, а русские так и остались в городе, в центре. Вы, русские, своих же молотили…

— Да чего говорить. Все равно не слышат нас… — Зайнап встала. — Укладываться уже пора?

Мы тоже встали.

В небольшой комнате я погасил свет и лег. «Ты в Чечне, ты в Чечне!» — пульсировало в голове, и мешало заснуть.

Дверь скрипнула. Я сел на кровати. Зажегся свет. Умар пошатывался. В руке пистолет.

— Не спишь?

Пистолет был направлен мне в лицо.

— Не сплю, — сказал я, жмурясь.

— Не бойся. Это дочкин. Она же милиционер. Познакомлю вас! Ну, спи, спи…

— Такое дело, — сообщил он за завтраком, — я тебя на сутки отдаю одному человеку. К нам сегодня родня соберется, дом заполнит. Ты с ним день проведи, переночуй у него, и вернешься. Его зовут Алхаз. Он мент, но человек хороший.

Мы сели в машину, в центре Грозного Умар представил меня Алхазу и уехал.

Алхаз был в милицейской форме и напоминал мартышку, поджарый, задирающий брови, веселые морщинки на лице. Он познакомил меня с другом-ментом по имени Леча — огромным и толстым, выпирающие губы и ноздри.

— Сосед мой и работаем вместе.

Мы покатили по городу в замызганных «жигулях». Позади Леча с автоматом. «Калаш» Алхаза у меня в ногах.