— Успех.

Она доедала, за окном темнело и холодало.

— Прости, пора скакать, — вытащила пятьсот рублей. Лиловых, как многолетний свитер на мне.

— Я угощу…

— Да куда уж…

Скрылась.

— Можно убирать? — спросил официант.

— Погодите..120

Я отщипнул кусочек от ее недоеденного сэндвича. Смотрел на чадящий окурок. Добавил сто рублей, розовых, как успех, и вышел.

«Отчаянье» — вот это слово! Ничего, кроме отчаяния, не было мне знакомо, пока я бежал по ледяной Москве и она сверкала. Я скалился, задыхаясь, зубы мерзли, но я умывал их паром, пар немного согревал. Проскочил по подземному переходу с одной стороны Тверской на другую, стал ловить машину. Но машины слиплись в искристый ком. Я подпрыгивал с вытянутой рукой. Башмаки, летние, стучали в этой пляске. Тонкий стук не слышен среди пробки — в общем бибиканье и одиноком улюлюканье. Разбойный улюлюкающий звук нарастал вместе с кряканьем. Я отскочил, схватившись за столб, и пролетела черная машина. Озаряемая ярким бирюзовым счастьем, она правыми колесами задевала тротуар. Машина с горячим кусочком власти. Это я промчал мимо себя.

Она окатила меня вспышкой и унеслась с моментальным фото моего поражения.

Я отлепил руку от столба. Побежал.

Бежал, ушибаясь, спутываясь с прохожими, иногда выкидывая навстречу машинам руку, и снова, махнув рукой, бежал.

Чернота над городом. Чернота над проводами и их вспышками. Огни своим хитрым светом отделяли от черного серое — серый пар гулял под чернотой, серый машинный дым струился. Сами эти огни, разноцветные блески, алые и золотые, казались случайными. Суть же, прямая внешность мира, была такова — черное и серое. И летал невесомый пепел — предтеча снегопада…

Это не город был с нарядным центром, но гулкая чаша. И я бежал по дну гулкой чаши.

А вот и «Макдоналдс». По теплому залу я шел в бесплатный туалет. Постукивая. Бесчувственные ноги в летних башмаках. «Свободная касса!» — кричали справа. Слева жевали, гудя. С кафеля широко улыбались лужи.

Они улыбались: «Теперь ты чернь».

Добравшись до дома, я едва нашел в себе волю — задернуть окно, постелить и раздеться.

Захотелось пить, но бессилие победило, я не шевелился. За шторами снотворно прошел поезд, подушка сливалась с щекой в одну воздушную пульсирующую ткань. Пульс затихал, скоро я ощутил распад. Закружился, заклубился, превратился в пузырьки, которые бешено и музыкально неслись вверх. В районе пластмассового горлышка мы лопнули и пропали. Сон не кончался, и снова — колючее бегство вдоль прозрачных стенок, опять мелькнуло грубое синее горлышко, но снова мы бежали, снова лопались, снова, упругие и легкие, спешили вверх.

Проснулся. Во рту совершенно пересохло. Нашарив, взял со стула мобильник, показавший час дня. Мимо дома тарахтел вечный поезд. Сколько же я дрых?

Зачем-то по старинке сжимая в правой пятерне мобильник, я вполз на кухню, левой поднял гирю чайника, пропустил сквозь зубы шершавую струю, вернулся в комнату, отдернул одну штору, другую оставил спящей, заглянул в мутное зеркальце телефончика. Бросил его, и он с тупым стуком упал на стол в бумаги, а я принялся шатко одеваться. Неловко приплясывая в штанине, вынырнув в поллица из футболки, я глядел на этот стол. Среди полусвета бумаги были, как тени бумаг. «Мугага», — говорил я в детстве вместо бумага. Долгое время говорил. Мугага. Мугаги, обильные, закрывали стол. Отважные прокламации, которые боязно перечитать, бодрый их стиль теперь — злая насмешка. Важные проекты, которые надо рвать. Ненужная газета с моей фотографией. Визитки, россыпи, квадратики с именами и цифрами. А вон — краснокожая, лоснящаяся тетрадь. Сюда я начал заносить дневник по совету издательницы, странички две размашисто покрыл. Сейчас я наблюдаю его с гадливостью. Расклеить влажно-алую обложку, там — летящие буквы. Дочитать, насильно дочитать до последней фразы, застывшей над пустотой, и бежать. Конечно, в ванную. Утопиться в теплой воде.

Телефон молчал. За окном была новая серия фильма про природу. Черно-белая.

И тут я всё вспомнил. Неожиданно я вспомнил. Подумал о природе, и в секунду воскресла предыдущая глава. Ребенок в больнице. Да! Сын! И немедленно, забыв о неприязни к столу, я наскочил на него, из бумаг выдернул телефон и набрал жену.

— Привет.

— Я слушаю! Чего надо? — тонкий звон множился в ее голосе набором лезвий.

— Как он?

— А как он может быть? Ты помочь хочешь или болтать?

— Как он? Полегче?

— Плохо.

— Температура?

— Утром меньше. Антибиотики дают.

— Больница-то ничего?

— Поганая. Был бы ты депутатом — уехали в другую.

— Ну что об этом… Видно, никогда не буду.

— А? Выборы через сколько? Тебе сколько осталось?

— Ох… Стой. Ты разве не знаешь?

— Что еще?

— Ну… вчера… У тебя радио нет? Тебе не сказал никто?

— Что?

— Ну… вчера… — виновато я подбирал слова, и выпалил: — Короче, убрали меня. С выборов проклятых. Козочка, ау! Пожалей меня.

На том конце что-то шмякнуло.

— То есть? — протянула она. — Жалеть? Ты шутишь? Как это — тебя убрали?

— Не шучу.

— За что?

— Ну… Ты же знаешь… Я для них опасен. Я ругал их.

— Зачем ты ругал?

— А что, хвалить?

— Будь проклят, — бросила она буднично и отключилась.

Вот так всегда! Я даже усомнился, поняла ли она, что это был разгром.

Мы жили уже пятый год вместе — сыну был год.

Его болезнь отвлекала меня от мыслей о разгроме.

Надо к нему ехать, понял я. В Подмосковье. К сынку. Увидеть его, обнять, показаться ему — вот что важно. Сяду на электричку, доеду до Пушкино, там, на платформе спрошу, где больница. Ане пока не звонить, — установил я, — она остынет. К моему приезду она станет ласковой и даже начнет сожалеть о своей злобе. Так я размечтался, когда мобильник, сунутый мной в карман, запиликал. Первый звонок за день.

«Дима. Рязань» — отразилось в зеркальце.

— Привет Рязани! — пролаял я по привычке бодро.

— Здорово. Мы в Москву приехали. Повидаться охота, — хмуро прогудел голос.

— Записывай адрес…

Я вышел на улицу, гололед и стужа. Встретились в пивняке возле дома под веселые громы попсы. Их было восемь. В черных кожанках. Дима, их вожак. Черногривый, худой, ранний шрам морщины на лбу.

— Мы пришли узнать, что делать дальше. — Не знаю, если честно.