— Зря. А вы начните писать по-слепому. Набело. Разойдется на ура. Вы же любите слово «ура»?

— Увы.

— Как?

— Увы, люблю это слово «ура».

— Договорились?

— Я вам пришлю новую вещь, и можно еще встретиться.

— Вам от меня не убежать! — Она сотряслась искусственным смехом и тут же искренне поперхнулась. Прокашлялась. — Считаемся? Добавить писателю?

— Я угощаю.

И вот я уже забыл о существовании издательницы. Кругом с интимностью спелого сада шуршало шинами и жужжало моторами «бабье лето». Бабель-лето, лето-Бабель, Бабель-лето, вертел я. Время, краткое и претенциозное, как проза Бабеля. Хоспис-погода. Предсмертный комфорт. Несколько дней, как подарки, скоро их раскокает, смоет и заметет, и вдыхаешь минуты. Летом вольготно вял, жара, ну и жара, зевнул в теньке, но хрупкие сюрпризы берешь от осени дрожащими руками.

Возле кафе меня ждал фотограф. Надо было ему позировать, чтобы вскоре портреты мои висели на щитах по всей Москве и по всей России. Он был юный, высокий, застенчивый.

— Заходи, чай попьем, — сказал я.

— Спасибо, я сыт, — сказал он ломким голосом. — Давайте вы здесь встанете.

Охранник изучал фотографа со свирепым вниманием.

— Напротив кофе-хауса? — спросил я. — Получается реклама заведения.

— Нет, на фотографии другой фон поставят, — юноша чуть заикался.

Я встал напротив витрины с изображением чашки и кофейных зерен. Солнце било в глаза.

— Не жмурьтесь, пожалуйста. Пошире взгляд!

Я чуял, все кончится очень скверно. Кто-то мне легонько дул в ухо и щекотно нашептывал: ты, Серега, солнечный агент. Пока яркие деньки, твоя победная дорожка бежит. Но с заморозками — слышало другое ухо — жди разгрома. А как полетит первый снежок — навеки упокоишься ты прежний — с восторгом звенело в оба уха, и их закладывало.

Юноша щелкал без перерыва. Начав фотографировать, он тотчас перестал заикаться и отдавал мне команды:

— Шаг вперед… Плечо правее… Поднимите руку… В кулаке… Теперь просто ладонью на меня… И голову выше…

Я бы и не доверял помехам, мало ли что забредет в голову, если бы одновременно не получал известия от людей. Я озлобил самый-самый верх. Прыгнул в топи политики и фантастическими прыжками пересек. Угодил на запретную асфальтовую прямую. Впереди были какие-то метров сорок (по числу дней) до финиша, до нового уровня борьбы и судьбы. Пока я прыгал по кочкам, прыжки проморгали. Зазевались, презрительно оценив возраст прыгуна. И вот система пришла в ярость, обнаружив теперь чужого. Сам по себе. Недопустимый.

— Улыбнитесь… Не смотрите на меня, в сторону смотрите… Говорите что-нибудь… Шире рот..

Солнечный день сменился солнечным днем. Мы встретились с коллегой. Он был тоже кандидат. Банкир.

Он уже ждал в малолюдном затонированном ресторане среди прищуренного света. Он годился мне в отцы, обречен был пройти в депутаты, но я стоял много выше него в списке. Он привстал, малорослый. С холмиком рта и горкой носа.

Я задержал его руку. Я видел его первый раз. На запястье золотые часы, супер-пупер, а у меня рукав свитера надорван, только что заметил. И он это, кажется, заметил:

— Приодеться не хочешь? — спросил чуть брезгливо. — Или это мода такая?

Ладонь банкира была выжидательная, и я твердо решил звать его тоже на «ты».

— Мода для народа! Давно сидишь?

— Нет-нет, — сказал он. — Я заказал котлеты из осетрины.

— Возьми суп, — сказал я. — Любишь суп из акулы?

— Жирный он очень…

— Густой. Отменяй заказ! Рыбу с рыбой не мешай! — И я крикнул официантке: — Долой осетрину! Девушка, котлет не надо! Нам два супа из акулы!

Крики, как на митинге. Банкир поежился в своем серебристом костюмчике.

Я зачерпнул черное желе, отправил ложку в рот и благоговейно облизал. И испытал удовольствие, наблюдая, как напротив замутился, зачернел он. Он стал наливаться мглой, хлебая. Его воротило. В подслеповатом зале это было особенно потешно — наблюдать, как он хлебает и мрачнеет. Котлетки захотел, золотистой, что день снаружи… Фиг! На тебе варева!

— Можно уже говорить? — спросил он, булькнув.

— Ну.

И тут же он долакал суп с неожиданной скоростью, не жуя, заглатывая и жмурясь. Сгреб с колен крахмальную салфетку, швырнул в свое лицо и стал тереть. Я ощутил веселую власть. Завтра меня, может быть, уничтожат, но сегодня колено мое давило эту лысину. Кто он? Он ниже, ниже, ниже в магической пирамиде власти. И свитер на мне — вовсе не рванина, в которой бы дома кашлять, а священное одеяние, пропитанное дымом и гулом жрецов. Вполуха слушая сдавленный голосок напротив, я проникался музыкой тайн. Тайны шумели в голове и качались. А голосок тыкал в ухо:

— Пора уже делить посты. У тебя хороший шанс на вице-спикера. Мне бы главой комитета… по промышленности… Против один Цыганков. Знаешь Цыганкова? Но если ты поддержишь — он не конкурент… А взамен…

Я изогнул бровь и вспомнил первый день этого «бабьего лета»: и зачем встретилась тогда бывшая? Не затем ли, чтобы я опомнился: есть те, кому любая внешняя удача — ноль.

— Принято, — сказал я. — Надеюсь, решу вопрос.

— Правда?

— Ужасный суп, — я отставил полную тарелку и со значением посмотрел в его опустошенную. — Разлюбил я акул. Просто говнище! А?

Он закряхтел.

— Не смею больше беспокоить. — И я добавил насмешливо: — Лексеич.

— Что?

— Ты же Лексеич. По батюшке. Заплачу. Чао, отец! У меня здесь еще встреча.

Я держал голову прямо, пока он жал руку, вставал, обходил меня. Краем глаза заметил: в углу снялась тень и выскользнула — его охранник.

Я держал голову, словно все это время гремели литавры. Но в ушах моих чуждо и бешено тикало: «Тишь — тишь — ты летишь…».

Я со скрежетом развернул стул. Охранник Николай смотрел внимательно, синие глаза сияли в полумгле. Я погружался в предчувствие отчаянья. Каким будет оно, дно, которое и есть отчаянье? В каком образе придет отчаянье? А этот ангел Коля — не убийца ли мой? Еще неизвестно, что ему скомандуют. Эти мужики — они соглядатаи, ясно. Под их конвоем легче меня контролировать. Но и прибить тоже проще.

Ночью они меня везли на дачу, где подрастал маленький сын. Мы мчали по объездной дороге. Дорога виляла и плевалась камнями, темная и пустая, а я заставлял себя расслабиться, растечься на заднем сиденье, готовый к тому, что сейчас остановимся. Коля, предупредительно открыв дверцу, выволочет на обочину, толкнет к кореньям леса, нацелит ствол…

Я заснул, снился бред. Проснулся, стояли. — В чем дело? — Приехали, — тускло сказал Коля, открыв мою дверцу. И через какие-то часы было раннее солнечное утро. Меня забрали — везти обратно в город.