Наконец господин Голядкин не мог долее вытерпеть. «Не будетже этого!»

— закричал он, с решимостью приподымаясь с постели, и вследза этим восклицанием совершенно очнулся.

День, повидимому, уже давно начался. В комнате было как-тоне по-обыкновенному светло; солнечные лучи густо процеживались сквозьзаиндевевшие от мороза стекла и обильно рассыпались по комнате, что немалоудивило господина Голядкина; ибо разве только в полдень заглядывало к немусолнце своим чередом; прежде же таких исключений в течении небесного светила,сколько по крайней мере господин Голядкин сам мог припомнить, почти никогда небывало. Только что успел подивиться на это герой наш, как зажужжали заперегородкой стенные часы и, таким образом, совершенно приготовились бить. «А,вот!» — подумал господин Голядкин и с тоскливым ожиданием приготовился слушать…Но к совершенному и окончательному поражению господина Голядкина, часы егопонатужились и ударили всего один раз. «Это что за история?» — вскричал нашгерой, выскакивая совсем из постели. Так, как был, не веря ушам своим, бросилсяон за перегородку. На часах был действительно час. Господин Голядкин взглянулна кровать Петрушки; но в комнате даже не пахло Петрушкой: постель его,по-видимому, давно уже была прибрана и оставлена; сапогов его тоже нигде небыло, — несомненный признак, что Петрушки действительно не было дома. ГосподинГолядкин бросился к дверям: двери заперты. «Да где же Петрушка?» — продолжал оншепотом, весь в страшном волнении и чувствуя довольно значительную дрожь вовсех членах… Вдруг одна мысль пронеслась в голове его… Господин Голядкин бросилсяк столу своему, оглядел его, обшарил кругом, — так и есть: вчерашнего письмаего к Вахрамееву не было… Петрушки за перегородкой тоже совсем не было; настенных часах был час, а во вчерашнем письме Вахрамеева были введены какие-тоновые пункты, весьма, впрочем, с первого взгляда неясные пункты, но теперьсовершенно объяснившиеся. Наконец, и Петрушка — очевидно, подкупленныйПетрушка! Да, да, это так!

«Так это там-то главный узел завязывался! — вскричалгосподин Голядкин, ударив себя по лбу и все более и более открывая глаза, — такэто в гнезде этой скаредной немки кроется теперь вся главная нечистая сила! Такэто, стало быть, она только стратегическую диверсию делала, указывая мне наИзмайловский мост, — глаза отводила, смущала меня (негодная ведьма!) и воттаким-то образом подкопы вела!!! Да, это так! Если только с этой стороны надело взглянуть, то все это и будет вот именно так! и появление мерзавца тожетеперь вполне объясняется: это все одно к одному. Они его давно уж держали,приготовляли и на черный день припасали. Ведь вот оно как теперь, какоказалось-то все! Как разрешилось-то все! А ну, ничего! Еще не потеряновремя!..» Тут господин Голядкин с ужасом вспомнил, что уже второй часпополудни. «Что, если они теперь и успели… — Стон вырвался у него из груди…— Данет же, врут, не успели, — посмотрим…» Кое-как он оделся, схватил бумагу, перои настрочил следующее послание:

«Милостивый государь мой, Яков Петрович!

Либо вы, либо я, а вместе нам невозможно! И потому объявляювам, что странное, смешное и, вместе, невозможное желание ваше — казаться моимблизнецом и выдавать себя за такового послужит не к чему иному, как ксовершенному вашему бесчестию и поражению. И потому прошу вас, ради собственнойже выгоды вашей, посторониться и дать путь людям истинно благородным и с целямиблагонамеренными. В противном же случае готов решиться даже на самые крайниемеры. Кладу перо и ожидаю… Впрочем, пребываю готовым на услуги и — напистолеты.

Я. Голядкин».

Энергически потер себе руки герой наш, когда кончил записку.Затем, натянув шинель и надев шляпу, отпер другим, запасным ключом квартиру ипустился в департамент. До департамента он дошел, но войти не решился;действительно, было уже слишком поздно; половину третьего показывали часыгосподина Голядкина. Вдруг одно, повидимому, весьма маловажное обстоятельстворазрешило некоторые сомнения господина Голядкина: из-за угла департаментскогоздания вдруг показалась запыхавшаяся и раскрасневшаяся фигурка и украдкой,крысиной походкой шмыгнула на крыльцо и потом тотчас же в сени. Это был писарьОстафьев, человек весьма знакомый господину Голядкину, человек отчасти нужный иза гривенник готовый на все. Зная нежную струну Остафьева и смекнув, что он,после отлучки за самонужнейшей надобностью, вероятно, стал еще более прежнегопадок на гривенники, герой наш решился их не жалеть и тотчас же шмыгнул накрыльцо, а потом и в сени вслед за Остафьевым, кликнул его и с таинственнымвидом пригласил в сторонку, в укромный уголок, за огромную железную печку.Заведя его туда, герой наш начал расспрашивать.

— Ну, что, мой друг, как этак там, того… ты меняпонимаешь?..

— Слушаю, ваше благородие, здравия желаю вашему благородию.

— Хорошо, мой друг, хорошо; а я тебя поблагодарю, милыйдруг. Ну, вот видишь, как же, мой друг?

— Что изволите спрашивать-с? — Тут Остафьев попридержалнемного рукою свой нечаянно раскрывшийся рот.

— Я вот, видишь ли, мой друг, я, того… а ты не думайчего-нибудь… Ну что, Андрей Филиппович здесь?..

— Здесь-с.

— И чиновники здесь?

— И чиновники тоже-с, как следует-с

— И его превосходительство тоже-с. — Тут писарь еще другойраз попридержал свой опять раскрывшийся рот и как-то любопытно и страннопосмотрел на господина Голядкина. Герою нашему по крайней мере так показалось.

— И ничего особенного такого нету, мой друг?

— Нет-с; никак нет-с.

— Этак обо мне, милый друг, нет ли чего-нибудь там, этакчего-нибудь только… а? только так, мой друг, понимаешь?

— Нет-с, еще ничего не слышно покамест. — Тут писарь опятьпопридержал свой рот и опять как-то странно взглянул на господина Голядкина.Дело в том, что герой наш старался теперь проникнуть в физиономию Остафьева,прочесть на ней кое-что, не таится ли чего-нибудь. И действительно, как будточто-то такое таилось; дело в том, что Остафьев становился все как-то грубее исуше и не с таким уже участием, как с начала разговора, входил теперь винтересы господина Голядкина. «Он отчасти в своем праве, — подумал господинГолядкин,

— ведь что ж я ему? Он, может быть, уже и получил с другойстороны, а потому и отлучился по самонужнейшей-то. А вот я ему и того..»Господин Голядкин понял, что время гривенников наступило.

— Вот тебе, милый друг…

— Чувствительно благодарен вашему благородию.

— Еще более дам.

— Слушаю, ваше благородие.

— Теперь, сейчас еще более дам и, когда дело кончится, ещестолько же дам. Понимаешь?

Писарь молчал, стоял в струнку и неподвижно смотрел нагосподина Голядкина.

— Ну, теперь говори: про меня ничего не слышно?..