Двойник - Федор Достоевский

Петербургская поэма

Было без малого восемь часов утра, когда титулярный советникЯков Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл,наконец, совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно насвоей постели, как человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или ещеспит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь совершается,или — продолжение его беспорядочных сонных грез. Вскоре, однакож, чувствагосподина Голядкина стали яснее и отчетливее принимать свои привычные,обыденные впечатления. Знакомо глянули на него зелено-грязноватые, закоптелые,пыльные стены его маленькой комнатки, его комод красного дерева, стулья подкрасное дерево, стол, окрашенный красною краской, клеенчатый турецкий диванкрасноватого цвета, с зелененькими цветочками и, наконец, вчера впопыхах снятоеплатье и брошенное комком на диване. Наконец, серый осенний день, мутный игрязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклоеокно и комнату, что господин Голядкин никаким уже образом не мог болеесомневаться, что он находился не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городеПетербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьмабольшого, капитального дома, в собственной квартире своей. Сделав такое важноеоткрытие, господин Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнемсне и желая его воротить на минутку. Но через минуту он одним скачком выпрыгнулиз постели, вероятно попав, наконец, в ту идею, около которой вертелись до сихпор рассеянные, не приведенные в надлежащий порядок мысли его. Выпрыгнув изпостели, он тотчас же подбежал к небольшому кругленькому зеркальцу, стоящему накомоде. Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая и довольнооплешивевшая фигура была именно такого незначительного свойства, что с первоговзгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания,но, повидимому, обладатель ее остался совершенно доволен всем тем, что увидел взеркале. «Вот бы штука была, — сказал господин Голядкин вполголоса, — вот быштука была, если б я сегодня манкировал в чем-нибудь, если б вышло, например,что-нибудь не так, — прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний или произошлабы другая какая-нибудь неприятность; впрочем, покамест недурно; покамест все идетхорошо». Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо, господин Голядкинпоставил зеркало на прежнее место, а сам, несмотря на то, что был босиком исохранял на себе тот костюм, в котором имел обыкновение отходить ко сну,подбежал к окошку и с большим участием начал что-то отыскивать глазами на дворедома, на который выходили окна квартиры его. Повидимому, и то, что он отыскална дворе, совершенно его удовлетворило; лицо его просияло самодовольнойулыбкою. Потом, — заглянув, впрочем, сначала за перегородку в каморку Петрушки,своего камердинера, и уверившись, что в ней нет Петрушки, — на цыпочках подошелк столу, отпер в нем один ящик, пошарил в самом заднем уголку этого ящика,вынул, наконец, из-под старых пожелтевших бумаг и кой-какой дряни зеленый истертыйбумажник, открыл его осторожно, — и бережно и с наслаждением заглянул в самыйдальний, потаенный карман его. Вероятно, пачка зелененьких, сереньких,синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо иодобрительно глянула на господина Голядкина: с просиявшим лицом положил онперед собою на стол раскрытый бумажник и крепко потер руки в знак величайшегоудовольствия. Наконец он вынул ее, свою утешительную пачку государственныхассигнаций, и, в сотый раз, впрочем считая со вчерашнего дня, началпересчитывать их, тщательно перетирая каждый листок между большим иуказательным пальцами. «Семьсот пятьдесят рублей ассигнациями! — окончил он,наконец, полушепотом. — Семьсот пятьдесят рублей … знатная сумма! Это приятнаясумма, — продолжал он дрожащим, немного расслабленным от удовольствия голосом,сжимая пачку в руках и улыбаясь значительно, — это весьма приятная сумма! Хотькому приятная сумма! Желал бы я видеть теперь человека, для которого эта суммабыла бы ничтожною суммою? Такая сумма может далеко повести человека…»

«Однако что же это такое?» — подумал господин Голядкин, — дагде же Петрушка?». Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул он другой раз заперегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился ивыходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожаясбежать, и что-то с жаром, быстро болтал на своем мудреном языке, картавя ишепелявя господину Голядкину, — вероятно, то, что, дескать, возьмите же меня,добрые люди, ведь я совершенно поспел и готов.

«Черти бы взяли! — подумал господин Голядкин. — Эта лениваябестия может, наконец, вывесть человека из последних границ; где он шатается?»В справедливом негодовании вошел он в переднюю, состоявшую из маленькогокоридора, в конце которого находилась дверь в сени, крошечку приотворил этудверь и увидел своего служителя, окруженного порядочной кучкой всякоголакейского, домашнего и случайного сброда. Петрушка что-то рассказывал, прочиеслушали. По-видимому, ни тема разговора, на самый разговор не понравилсягосподину Голядкину. Он немедленно кликнул Петрушку и возвратился в комнатусовсем недовольный, даже расстроенный. «Эта бестия ни за грош готова продатьчеловека, а тем более барина, — подумал он про себя, — и продал, непременно продал,пари готов держать, что ни за копейку продал. Ну, что?…»

— Ливрею принесли, сударь.

— Надень и пошел сюда.

Надев ливрею, Петрушка, глупо улыбаясь, вошел в комнатубарина. Костюмирован он был странно донельзя. На нем была зеленая, сильноподержанная лакейская ливрея, с золотыми обсыпавшимися галунами, и,по-видимому, шитая на человека ростом на целый аршин выше Петрушки. В руках ондержал шляпу, тоже с галунами и с зелеными перьями, а при бедре имел лакейскиймеч в кожаных ножнах.

Наконец, для полноты картины, Петрушка, следуя любимомусвоему обыкновению ходить всегда в неглиже, по-домашнему, был и теперь босиком.Господин Голядкин осмотрел Петрушку кругом и, повидимому, остался доволен.Ливрея, очевидно была взята напрокат для какого-то торжественного случая.Заметно было еще, что во время осмотра Петрушка глядел с каким-то странныможиданием на барина и с необыкновенным любопытством следил за всяким движениемего, что крайне смущало господина Голядкина.

— Ну, а карета?

— И карета приехала.

— На весь день?

— На весь день. Двадцать пять, ассигнацией.

— И сапоги принесли?

— И сапоги принесли.

— Болван! не можешь сказать принесли-с. Давай их сюда.

Изъявив свое удовольствие, что сапоги пришлись хорошо,господин Голядкин спросил чаю, умываться и бриться. Обрился он весьма тщательнои таким же образом вымылся, хлебнул чаю наскоро и приступил в своему главному,окончательному облачению: надел панталоны почти совершенно новые; потом манишкус бронзовыми пуговками, жилетку с весьма яркими и приятными цветочками; на шеюповязал пестрый шелковый галстук и, наконец, натянул вицмундир тоже новехонькийи тщательно вычищенный. Одеваясь, он несколько раз с любовью взглядывал на своисапоги, поминутно приподымал то ту, то другую ногу, любовался фасоном и что-товсе шептал себе под нос, изредка подмигивая своей думке выразительноюгримаскою. Впрочем, в это утро господин Голядкин был крайне рассеян, потому чтопочти не заметил улыбочек и гримас на свой счет помогавшего ему одеватьсяПетрушки. Наконец, справив все, что следовало, совершенно одевшись, г-нГолядкин положил в карман свой бумажник, полюбовался окончательно на Петрушку,надевшего сапоги и бывшего, таким образом, тоже в совершенной готовности, и,заметив, что все уже сделано и ждать уже более нечего, торопливо, суетливо, смаленьким трепетанием сердца сбежал с своей лестницы. Голубая извозчичьякарета, с какими-то гербами, с громом подкатилась к крыльцу. Петрушка,перемигиваясь с извозчиком и с кое-какими зеваками, усадил своего барина вкарету; непривычным голосом и едва сдерживая дурацкий смех, крикнул: «Пошел!»,вскочил на запятки, и все это, с шумом и громом, звеня и треща, покатилось наНевский проспект. Только что голубой экипаж успел выехать за ворота, какгосподин Голядкин судорожно потер себе руки и залился тихим, неслышным смехом,как человек веселого характера, которому удалось сыграть славную штуку икоторой он сам рад-радехонек. Впрочем, тотчас же после припадка веселости смехсменился каким-то странным озабоченным выражением в лице господина Голядкина.Несмотря на то, что время было сырое и пасмурное, он опустил оба окна кареты изаботливо начал высматривать направо и налево прохожих, тотчас принимаяприличный и степенный вид, как только замечал, что на него кто-нибудь смотрит.На повороте с Литейной на Невский проспект он вздрогнул от одного самогонеприятного ощущения и, сморщась, как бедняга, которому наступили нечаянно намозоль, торопливо, даже со страхом прижался в самый темный уголок своегоэкипажа. Дело в том, что он встретил двух сослуживцев своих, двух молодыхчиновников того ведомства, в котором сам состоял на службе. Чиновники же, какпоказалось, господину Голядкину, были тоже, с своей стороны, в крайнемнедоумении, встретив таким образом своего сотоварища; даже один из них указалпальцем на г-на Голядкина. Господину Голядкину показалось даже, что другойкликнул его громко по имени, что, разумеется, было весьма неприлично на улице.Герой наш притаился и не отозвался. «Что за мальчишки! — начал он рассуждатьсам с собою. — Ну, что же такого тут странного? Человек в экипаже; человекунужно быть в экипаже, вот он и взял экипаж. Просто дрянь! Я их знаю, — простомальчишки, которых еще нужно посечь! Им бы только в орлянку при жалованье дагде-нибудь потаскаться, вот это их дело. Сказал бы им всем кое-что, да ужтолько…» Господин Голядкин не докончил и обмер. Бойкая пара казанских лошадок,весьма знакомая господину Голядкину, запряженных в щегольские дрожки, быстрообгоняла с правой стороны его экипаж. Господин, сидевший на дрожках, нечаянноувидев лицо господина Голядкина, довольно неосторожно высунувшего свою головуиз окошка кареты, тоже, по-видимому крайне был изумлен такой неожиданной встречейи, нагнувшись сколько мог, с величайшим любопытством и участием сталзаглядывать в тот угол кареты, куда герой наш поспешил было спрятаться.Господин на дрожках был Андрей Филиппович, начальник отделения в том служебномместе, в котором числился и господин Голядкин в качестве помощника своегостолоначальника. Господин Голядкин, видя, что Андрей Филиппович узнал егосовершенно, что глядит во все глаза и что спрятаться никак невозможно,покраснел до ушей. «Поклониться иль нет? Отозваться иль нет? Признаться ильнет? — думал в неописанной тоске наш герой, — или прикинуться, что не я, акто-нибудь другой, разительно схожий со мною, и смотреть как ни в чем небывало? Именно не я, не я, да и только! — говорил господин Голядкин, снимаяшляпу пред Андреем Филипповичем и не сводя с него глаз. — Я, я ничего, — шепталон через силу, — я совсем ничего, это вовсе не я, Андрей Филиппович, это вовсене я, не я, да и только». Скоро, однакож, дрожки обогнали карету, и магнетизмначальниковских взоров прекратился. Однако он все еще краснел,улыбался, что-тобормотал про себя…"Дурак я был, что не отозвался,