Всё, что нужно, делают в морге, а морг – это часть больницы, поэтому умирать в больнице очень удобно и большинство современного населения делает это именно там. Когда человек умирает в больнице, то всем его родным тоже хорошо, потому что они не могут себя ни в чём упрекнуть. Ведь человек был в больнице, в том самом месте, где уж совершенно точно сделали бы всё возможное, чтобы человека спасти, а раз не спасли, значит, такая судьба. Кроме того, родные часто и не видели, как именно это случилось, и это тоже приятно. В индийском Варанаси за день сжигают пятьсот трупов, об этом пишут и водят туристов смотреть, но никто не пишет, сколько людей каждый день умирает в больницах города Петербурга, и морги не показывают туристам. Люди умирают в больницах. Конечно, это вовсе не к тому, что больницы созданы для того, чтобы люди в них умирали и чтобы трупы удобно было утилизировать. Нет. Больницы нас лечат, спасают. Но если спасти нас не получается, то всё превосходно устроено для того, чтобы быстро избавиться от трупа. Например, когда человек – убийца, то для него всегда большая проблема – куда девать труп. А в больницах таких проблем нет.

Мы все умрём. И, вероятнее всего, в больнице. Даже если никогда не будет никакой войны, мы всё равно не будем жить вечно. И не только вечно! Никто не может гарантировать, что мы проживём восемьдесят, семьдесят или хотя бы шестьдесят лет. Люди умирают в двадцать, умирают в тридцать и в сорок лет умирают. Особенно много мужчин умирает в сорок с небольшим. Роты сорокалетних несут наибольшие потери и без всякой войны. Сорокалетний – это как передовая, линия фронта. Постоянно бомбит. Бомбит чаще, чем дождь! Молодые умирают редко – у них здоровое тело, на гарантии. Старые держатся, приспособились, живут умеренно, пьют таблетки. Сорокалетние каждое утро идут в атаку и гибнут кучами, тела падают на тела, всё поле усеяно трупами мужчин сорока с небольшим лет.

Пацифисты говорят от имени всех, что война – это зло. Но, может быть, все и не согласятся. Может, все и не уполномачивали пацифистов говорить от себя. Может быть, есть такие, которые решат для себя, что если всё равно умирать, то почему бы не умереть на поле боя, а не в больничной палате? Пацифисты говорят, что война – это бойня. Но война – это не бойня. Война – это коррида. Бойня – это больница.

Есть гуманисты, которые выступают против корриды. Они говорят, что коррида – это жестоко, корриду следует запретить. Очень интересно и удивительно, если при этом те же самые гуманисты – вовсе не вегетарианцы, а любят за обедом иметь хорошо прожаренный стейк из такого же быка, но убитого машинным образом на скрытой от потребительских взоров бойне. Следовало бы прежде запретить бойни, а не корриду. Бык, назначенный для корриды, проживает счастливую жизнь. Его хорошо кормят, дают ему двигаться, а не держат в тесном загоне под антибиотиками, ему позволяют вырасти в бугая, а не убивают телёнком, потому что телячьи отбивные нежнее бычьих, его не кастрируют! Он знает и сладость любви. И потом, в последний свой день, он познает величие и ярость сражения! Да, такова коррида: бык обречён на смерть. Но у него есть время, чтобы бороться! И он может покалечить или даже убить своего заклятого врага, тореадора. Бык корриды умирает в бою, в сознании, как мужчина, как воин, и поднимается на небо, в свою коровью Вальгаллу. А прочие быки убиваемы тупо и механически. Они беспомощно мычат, их влекут на конвейере, они не могут двигаться, не могут бежать, не могут бороться, они получают разряд тока, а потом им вскрывают глотку и отправляют к мясникам. Война – это не бойня, говорю вам. Война – это коррида. Бойня – это больница.

Последние фразы Иван Борисович стал произносить уже вслух, и Виктория нехорошо на него косилась. Они шли по тёплому Петербургу, по тёплому Литейному проспекту, в удивительном декабре. Было так тепло, что не было даже луж, лужи высохли, и впору было зазеленеть новой траве, только солнца не хватало, потому что даже при самой тёплой зиме в Петербурге всё равно темно, день короткий, и солнца не успеваешь увидеть. И что вообще можно ещё успеть.

Иван Борисович подумал о том, что он мало о чём может думать, кроме того что до срока его госпитализации остался всего месяц с небольшим.

Михаил Константинович Жилин был практический человек. Трудно сказать наверняка, что привело его на Восточный факультет. Азию он любил, но в меру. Бросить всё и улететь жить на Гоа, или в Тибет, или во Вьетнам – такая ересь Жилину и в голову не могла прийти. А ведь были на факультете романтические девочки и мальчики. Про Гоа тогда мало кто слышал. Больше про Рериха. Но Жилин не был таким. Так, как Жилин любил Восток, можно было любить Восток и в архитектурном институте. Совершенно не обязательно было поступать на Восточный факультет.

Думается, что юноша Михаил выбрал своей специальностью индологию не из романтической наклонности, а из того же своего особенного, фантастического прагматизма. Фантастического не по силе, а по образу. Жилин полагал: Индия большая, скоро выйдет за миллиард, догонит и перегонит Китай. А специалистов по Индии мало. Европа меньше Индии, а изучают Европу все. Когда придёт нужда, специалистов по Англии, Германии, Испании будет перебор. А индологи окажутся в дефиците и высокой цене. Рано или поздно такое может случиться, да. Фантастичность жилинского прагматизма была такова, что пользу он видел правильно, и будущее мыслил логично, но горизонты его провидения далеко превосходили короткий человеческий век, а Жилин этого не замечал.

Михаил Константинович был уроженцем города Петрозаводска, в ту пору – столицы Карельской АССР. Из Карелии он и приехал на учёбу в город Ленинград, как раз перед тем, как Ленинград снова стал Петербургом. Ауслендер жил с родителями, а Жилин, как иногородний студент, – в общежитии. Каждые вторые выходные, отпросившись с субботней физкультуры, Михаил навещал своих родных дома, в Петрозаводске, и отдыхал от неуюта переполненного студенческого общежития. С физкультуры Михаила отпускали, потому что он всё равно был звезда, имел разряд и выступал за сборную университета по волейболу.

Жилин брал плацкартный билет и садился в поезд до Петрозаводска. Времени в пути было достаточно, чтобы поспать и почитать. Погрузившись в вагон вечером в пятницу, субботним днём Михаил был уже дома. В поезде Жилин брал книжку и садился читать у окна. Часто он поднимал голову от страниц и устремлял свой взгляд в мелькающие дали. О чём думал Жилин? Верно, о будущем. О том, как он всё правильно в своей жизни устроит.

Иван Ауслендер и Михаил Жилин во времена учёбы были дружны. Но не настолько, чтобы Иван мог считать Михаила другом, или близким другом, или лучшим другом, тем, что называется по-американски the best friend. По двум причинам. Первая: Иван был местным, а Михаил – иногородним. После занятий Иван отправлялся домой, а Михаил со своими сожителями-соседями отправлялся в общежитие. И по факту его сожители оказывались ближе к нему, потому что куда уж ближе – жили вместе. Вторая причина, более важная, заключалась в том, что Михаил был дружен с каждым. Когда проходили индийский эпос «Махабхарата», Иван внутренне дал Михаилу прозвище ajata shatru. Таков был эпитет одного из героев, Юдхиштхиры. В переводе с классического санскрита это значило: «тот, чей враг не родился».