— В управе сейчас что будний день, что выходной… Нынче вышло всего семь человек, да и те уткнулись в телевизор и полдня смотрели бейсбол. Сегодня матч среди старшеклассников.

— Какой смысл? Все равно команда Коти не играет в этом сезоне, — не отрываясь от газеты, пробормотал отец.

От нечего делать Фумия включил телевизор. В эфире шли местные дневные новости. Посреди поля, на фоне величественной горы, вещала молодая журналистка с микрофоном в руке:

«Сегодня на горе Исидзути, самой высокой точке Сикоку, необычайно людно. Я веду свой репортаж из Камэга-мори, откуда открывается самый удачный вид на Исидзути. К сожалению, из-за облачности сейчас видна лишь вершина горы. Напомню, что высота Исидзути составляет тысяча девятьсот восемьдесят два метра».

Отец поднял глаза от газеты:

— Надо же, Исидзути…

— Да… Помнишь, как мы с тобой однажды забрались на самую вершину?

— Кажется, это был праздник открытия горы.

Каждую осень гору закрывали на зиму, а в июле проводили церемонию открытия. Это было целое событие. Со всей страны съезжались буддисты-аскеты и дружно трубили в горны из раковин трубача.[17]Главным событием праздника открытия было вознесение святых цепей из храма Исидзути, что лежал у подножия горы, в раскинувшийся на ее вершине дворец. Большинство участников вели вполне светский образ жизни и превращались в аскетов лишь раз в год, на время церемонии. Отец Фумия также ежегодно облачался в белый наряд и в образе аскета принимал участие в празднике.

Фумия был старшеклассником, когда отец, руководствуясь лишь ему одному известной логикой, взял сына на очередной праздник. Фумия отнесся к идее с интересом, предвкушая необычное действо. И лишь оказавшись на месте, он понял, насколько наивными были его мечты. Чего стоила одна только процедура очищения перед восхождением, когда они с отцом облились ледяной — и это в начале лета! — водой из горной реки. Для Фумия так и осталось загадкой, ради чего человек может добровольно принимать такие муки, и все же, облачаясь после омовения в белоснежные одежды, он почувствовал, как подтянулась и налилась силой каждая мышца.

Они с отцом добрались до подножия Исидзути и вместе с другими верующими начали восхождение, волоча за собой тяжеленную железную цепь. Всего цепей было три, и одетые в белое аскеты, выстроившись в колонны, с трех сторон тянули их к вершине горы.

Отец шел следом за Фумия и, как только тот начинал скользить, головой поддерживал его сзади. Именно в ту минуту Фумия впервые по-настоящему ощутил присутствие отца в своей жизни. «Не бойся, сынок. Если начнешь падать, я поддержу тебя. В любое мгновение подставлю собственную голову». Ему казалось, что именно это хотел сказать отец. Такого он еще не испытывал: поддержка отца и мощь стоящих за ним людей неуклонно возносили его на самую вершину. Фумия чувствовал позади великую силу полчища людей в белых одеждах, неторопливой вереницей вползающих на гору. Ему вспомнился рассказ «Паутинка», где молящие о помощи грешники выбираются из адской бездны.[18]

Аскеты с нечеловеческим напряжением тянули вверх цепи, с каждым шагом приближаясь к дворцу. Взобравшись на вершину, Фумия наконец увидел цель их нелегкого пути — крошечную молельню, никак не тянувшую на звание дворца. С его губ уже готов был сорваться возглас разочарования, когда он взглянул в небеса. Перед ним, насколько хватало глаз, ласково обнимала горы глубокая синева. В эту минуту его пронзила неожиданная мысль: быть может, «дворец», к которому все они так стремились, и есть это небо? А они — просто души, которые упорно карабкаются вверх, к облакам, таща за собой неподъемные цепи?

Фумия долго находился под впечатлением того восхождения на Исидзути. С тех пор он ни разу не был там с отцом. Казалось, стоит повторить это, и он непременно растает в небе. Понимая всю нелепость своих опасений, Фумия тем не менее ничего не мог с собой поделать. А отец по-прежнему не пропускал ни одного восхождения.

На экране крупным планом показывали вершину Исидзути. Только сейчас Фумия заметил, что ее поверхность необычного зеленоватого цвета. Он даже привстал, пронзенный неожиданной догадкой. Цвет каменистой вершины напоминал загадочный камень, найденный в Ущелье Богов!

Изображение вершины на экране сменилось видом долины Омого у подножия Исидзути. И снова Фумия заметил зеленоватые каменные глыбы, по которым струился прозрачный горный поток. Голос журналистки за кадром рассказывал, что стекающий с Исидзути ручей дает начало реке Ниёдо и затем впадает в море.

У Фумия почти не осталось сомнений в том, что странный камень явился именно с Исидзути.

— Ясутака тоже однажды решил взобраться на Исидзути, но увы… — проронил отец и добавил в ответ на недоуменный взгляд Фумия: — Именно по дороге туда он попал в ту жуткую аварию и оказался в коме.

Фумия впервые слышал эту историю, и отец продолжал:

— В тот вечер мы играли в го в доме у Хиуры, и Ясутака вдруг спросил меня, как добраться до Исидзути. Хочу, говорит, завтра же туда отправиться. Я просил его дождаться воскресенья, чтобы поехать вместе, но он уперся — и ни в какую. Лишь все время повторял, что дело очень срочное. Так и отправился на следующий день один. — Отец хмуро замолчал, отдавшись печальным воспоминаниям.

Ясутака с отцом часто играли в го. Когда отец слишком засиживался за доской, мать обычно отправляла за ним младшую дочь, но изредка это приходилось делать и Фумия. Тэруко всегда ласково встречала его, тихонько посмеиваясь: «Да… Непросто тебе будет утащить отца домой». Если в этот момент решалась судьба очередной партии, Фумия не торопил его и ждал до конца.

Он живо вспомнил их, молча сидящих друг перед другом, по разные стороны игральной доски. По выражению отца никогда нельзя было понять, выигрывает он или проигрывает, зато у Ясутаки все было написано на лице. Проигрывая, он неизменно начинал мять свой нос большим и указательным пальцами. В такие минуты его обычно добродушное лицо делалось почти устрашающим: скошенные к переносице глаза, нахмуренный лоб и зажатый меж пальцами нос.

Прихлебывая чай, Фумия спросил отца:

— А когда он написал «Древнюю культуру Сикоку»?

— А, ту книжку? — По лицу отца пробежала тень. — Когда Саёри не стало, он словно разум потерял. Во время наших партий в го только и говорил о каких-то легендах, преданиях. Сил не было его слушать. А потом написал эту книгу. Ну, думаю, теперь хоть немного успокоится, а тут — на тебе, такое горе. Да еще эта семейка: решили, раз человек в коме, так ему и не надо ничего. Сдали в больницу — и поминай как звали. Тэруко могла бы поменьше паломничать, а побольше рядом с мужем находиться!

Отец крайне редко кого-то осуждал, однако в данном случае с ним трудно было не согласиться. Семья Хиура действительно почти позабыла о лежащем в коме Ясутаке. В их глазах он оставался чужаком, который вошел в семью, да так и не сумел ее обеспечить. Даже винодельня зачахла из-за его болезни. Тэруко без конца скиталась по святым местам, лишь изредка появляясь дома, и ее родственники тоже не навещали больного. Родня с его стороны выбивалась из сил, чтобы хоть как-то поддержать несчастного калеку.