— Иду, иду!

И уже через минуту начальник, помешивая щербатой ольховой ложкой в такой же щербатой глиняной миске, недовольно принюхивался к ее содержимому.

— Из чего он эту шурпу варит, мать его так! — буркнул начальник, откладывая ложку, и снова рявкнул: — Абу Бакр!

Повар опять высунулся из-за двери.

— Что?

— Ты из чего шурпу варишь? — грозно спросил начальник. — Почему всегда грязной тряпкой воняет?!

— Ничего не воняет, — возразил Абу Бакр. — Из чего положено, из того и варю. Вам — из ослятины варю, из требухи, а молодым князьям...

— Из ослиной требухи? — сдавленно спросил начальник караула, давя рвотный позыв. — Да я тебя!

— Шучу, шучу! Нормальный баран был... ну, может, староват маленько для казана... настоящий аксакал!.. ему бы в совете муфтиев заседать.

Абу Бакр дико загыкал, нечеловечески запрокинув голову. Выразив таким образом охватившее его веселье, он скрылся в кухне.

— Вот же дурень, а! — с горечью сказал начальник караула. — Никакого сладу с ним. Я б такого дурака никогда в жизни при Кухандизе не оставил. Благородное место — а тут этот олух.

— Старинное место, — подтвердил молодой стражник, деливший с ним трапезу. Миска у него была поменьше, а от края общей лепешки он отщипывал осторожно, с деликатностью.

— Старинное! Не просто старинное. Сам Сияуш построил. — Начальник задумчиво пожевал и пояснил: — Его потом Афрасиаб убил.

— Афрасиаб много силы имел, — подтвердил стражник.

— Две тысячи лет жил, — наставительно сказал начальник, зачерпывая ложкой.

— Сильный был маг, — снова согласился молодой.

— Убил — и закопал, — твердо сказал начальник, не обращая внимания на слова стражника. — Прямо где убил, там и закопал.

Они молча похлебывали шурпу.

— А говорят, он в Рамтине похоронен, — осторожно заметил стражник.

— Так я слышал.

— Говорят! Ты слушай больше — такого наговорят, что уши заложит. Кто что толкует. Самаркандцы говорят — у них. Уструшанцы — тоже у них. Всех не наслушаешься. Здесь он похоронен, в крепости.

— Ну да, — на всякий случай кивнул молодой.

— Только никто могилу найти не может, — заметил начальник, задумчиво жуя. — Старики толкуют, что если в ночь Предопределения увидишь голубой огонь — там, значит, и могила. Разроешь, тронешь останки — станешь сильный, могучий, каким был Сияуш, вся власть мира к тебе стечется.

— Здорово! — мечтательно вздохнул стражник.

— Неплохо, что говорить, — рассудил начальник караула, с хлюпаньем втягивая юшку.

Некоторое время жевали молча.

— А я еще слышал, что потом крепость развалилась, — сказал стражник.

— Так и есть, — покровительственно одобрил его слова начальник. — Кей-Хусрав убил Афрасиаба и начал крепость перестраивать. Что-то ему не понравилось, значит. А она возьми — и развались. Снова кое-как слепили — опять рассыпается. В третий раз принялись — никакого толку. Тогда собрали ученых со всех краев земли. Ученые посоветовались и так решили: возвести крепость по плану наподобие созвездия Большой Медведицы — на семи каменных столбах.

Начальник караула отложил ложку, двумя глотками допил из миски остатки шурпы и сказал сдавленно:

— С тех пор стоит как влитая.

— А еще говорят, тут ни один царь не умер, — поспешил вставить свое слово стражник.

— Верно говорят, — кивнул начальник караула, отдуваясь. — Ни один. Ни из язычников, ни из мусульман. Да ведь судьбу, братец ты мой, все равно не обманешь! Им бы сидеть тут и не высовываться. Они бы и горя не знали. Жили бы себе поживали. Но ведь иных не переспоришь. Как его время подходит, так ему непременно приспичит куда-нибудь ехать. Проси его, умоляй — как об стену горох. Неужели нельзя ради такого дела день-другой на месте посидеть? И все бы образовалось, и, глядишь, еще сто лет бы прожил. Так нет. Втемяшится ему переть куда-нибудь по какой-то там срочной его царской надобности. И вот такой тебе, понимаешь, подарочек: только приедет в другое место, тут же: бац! — и готово, шагайте за лопатами...

— Да уж, судьба — это не огурец настругать, — вздохнул стражник. — Если позволите, дядя, я тоже кое-что расскажу. Когда пришел час моему отцу...

Пока охранники неспешно заканчивали трапезу, Абу Бакр бросил в закипевший кумган добрую горсть мяты, поставил на поднос блюдо с жареным мясом, положил сверху пару лепешек, приткнул три пиалы и, взяв кумган в одну руку, а поднос в другую, направился к юным узникам.

Пройдя низким коридором, он вышел в полукруглый залец. Низкое солнце било в два щелеобразных окна, заливая ярким светом расположенные напротив резные двустворчатые двери.

Сидевший у дверей стражник Хатлух мирно спал, свесив бородатую голову на грудь и цепко держась во сне за древко стоявшей между ног пики.

— Тревога! — со всей дури рявкнул Абу Бакр.

— Что? — Хатлух заполошно вскочил, перехватывая пику и направляя острие на повара. — Кто? Кого?

(В караулке молодой стражник тоже вздрогнул и недоуменно посмотрел на начальника. “А! — тот безнадежно махнул рукой. — Все шуткует, шакал”.)

— Кого! Того! — передразнил Абу Бакр, балансируя подносом. — Дай пройти! Совсем совесть потерял. Дрыхнешь на посту.

— А, это ты! — сказал Хатлух, вытер рот рукой и спросил недоуменно: — Ты что орешь?

— Да то! — озлился повар. — Двери открывай! Вот ты тут спишь, как у мамки под сиськой, а царевичи сбегут, что будешь делать?

— Царевичи-то не сбегут, — буркнул Хатлух. — А вот ты в следующий раз так заорешь — я тебя точно проткну, ишак ты безмозглый.

— Ничего, посмотрим еще, сбегут или не сбегут, — ворчал повар, осторожно пронося поднос мимо притолоки. — Сбегут, так тебя собакам скормят. А тыквой твоей бестолковой горох будут обмолачивать.

— Иди, иди!

Хатлух заглянул в комнату поверх плеча Абу Бакра, убедился, что все на месте, затворил за ним двери, сплюнул с досады и снова сел, бормоча насчет того, что кое-кому самому давно уж пора настучать по безмозглой башке.

В комнате царевичей было сумрачно. Узкие зарешеченные окна смотрели на восток, солнце заглядывало в них только утром, скупо расплескивая раннее свое золото на стены, завешенные ткаными покрывалами, и на пол, застеленный коврами и одеялами.

Десятилетний Хасан лежал на животе, подперев голову руками и скрестив ступни согнутых в коленях ног. Шестилетний Ибрахим сидел с противоположной стороны шахматной доски, тоже подперев голову руками. Однако подпертая голова старшего выражала беззаботность и уверенность в себе, младший же хмурился, и напряженно сведенные к вискам ладони наводили на мысль об охватившем его отчаянии.