тебе пока нет туда входа. А потом мы насладимся хрустальным послевкусием боли, нет ничего слаще! Мы будем лежать обнажёнными и молиться. Каждый своему богу.

Ты должна верить мне, девочка. Я угадал тебя из многих, будь же достойна моего выбора! Ты боишься, я тебя понимаю. Но страх, милая, не может быть однородным. Он утихнет, приглушится, надо лишь помочь ему, убаюкать мелодией. Гайдн подойдёт, сейчас поставлю Симфонию № 45. Она называется «Прощальная симфония». Но я не прощаюсь с тобой, нет же, глупенькая! Музыка – вечный спутник боли. Божественная музыка – компаньон божественной боли. Слышишь эти скрипки? О, как они прекрасны! Твоя боль должна повторить их, нота в ноту!

Я сделаю надрез – вот здесь, возле твоей левой лопатки. Постарайся не покрыться мурашками, я не люблю гусиную кожу. Потом я прорежу неглубокую – пока неглубокую – линию вдоль позвоночника. Капли крови соберутся в ямочках над твоими ягодицами. Это увертюра. Чистая, прозрачная. Начало священной нежности.

Затем я поверну нож и поведу его вновь наверх, к другой лопатке. И снова вернусь к позвоночнику, к пятому позвонку, чтобы аккуратно обвести его по контуру и поплыть красной канавкой к шее, туда, где у тебя золотистый пух и начинается линия волос. Это само сердце нежности. Её квинтэссенция.

Потом я переверну тебя на спину. Запачкаем алым простынь, не беда. У тебя есть восхитительное место – подвздошные косточки. Они слегка выпирают, когда ты лежишь на спине, я обожаю их бугорки, обтянутые полупрозрачной кожей. Я буду жадно их целовать, а потом… Потом я отрежу кусочек твоей плоти, чуть выше подвздошных косточек, чтобы засунуть внутрь тебя палец и прощупать их совершенную геометрию. Сначала с левой стороны, потом с правой – для симметрии. Когда мои пальцы войдут в тебя, ты уже не сможешь кричать. Ты будешь на изломе входа в ЧИСТУЮ боль. Совершенная нежность распадётся на атомы. Мы станем с тобой по-особому близки.

Тогда я подниму тебя на руки, девочка, и на простыне останется кровяной рисунок от моей живописи – трёхпалая лапа. Это особая ящерка, у неё не пять пальчиков, а три. Я покажу тебе свою татуировку, видишь: ящерка спускается вниз, от шеи к груди, извиваясь греческой сигмой. Мне очень дорога эта наколка. Её делал малаец-убийца.

… Катя медленно повернула голову и с хрипом выдохнула:

– Расскажи мне. Расскажи мне про малайца!

* * *

Мирон, прости. Ты разговариваешь слишком литературно, по-книжному, в жизни люди с твоим диагнозом говорят иначе. Наверное. Но я не знаю в жизни психопатов больших, чем я сама…

Я дописывала историю с малайцем, стараясь не думать о том, что Белка может её вычеркнуть. Белка, Белка, Белка. Моя дорогая, самая родная на свете Белка захватила полную власть над книгой, и мне остаётся либо подчиниться, либо самоудалиться. Из рукописи. Не из нашей жизни с Белкой. Она, как бы пафосно это ни звучало, моя настоящая семья, и существования без Белки я даже не представляла. Да, мама, моя семья! Я вновь и вновь прокручивала в голове события последней недели и задавала себе один и тот же вопрос: как получилось так, что получилось так?

Белка хочет оставить Мирона в живых, потому что именно это советуют издательницы. Пусть. Хотя я видела другую концовку и уже накидала черновик его смерти. Маньяк сделал своё дело. Маньяк должен уйти. Но если все хотят открытого финала…

Да плевать на всех! Так хочет Белка! Я оставлю Мирона в живых ради неё.

Но сначала напишу ключевую сцену.

Надо только к ней подобраться.

Через секс, чёрт возьми.

* * *

Он подложил руку под её поясницу, и Катя выгнулась, словно кожи коснулся оголённый провод. Ещё мгновение – и будет судорога. Порезы на спине отзывались лающей болью, но Мирон оказался прав: к любой боли постепенно привыкаешь, идёт смещение акцентов.

Впереди оставалась самая главная часть ритуала. Ритуала, созданного его преломлённой фантазией.

– Когда часы пробьют семь, ты будешь мертва.

– Я знаю.

Он коснулся губами её уха, и Катя почувствовала, как низ живота сразу налился горячим. Глаза её были по-прежнему закрыты. Мозг отчеканил: нет, это абсурд, ты не можешь хотеть его, он убийца. Он твой убийца!

Мирон же продолжал целовать её, беспомощную, хрупкую, неспешно продвигаясь от шеи к соскам и дальше, ниже и ниже. Катя просипела что-то невнятное и тут же ощутила его ладонь на своих губах. Едва не задохнувшись, она с жадностью начала всасывать воздух сквозь его пальцы. Запах Мирона завораживал, в нём было что-то языческое, абсолютно запретное, магически притягательное, и даже если бы Катя была не связана, она не смогла бы сопротивляться. Просто не смогла бы. Сопротивление – это роскошь, неразменная монета, другая степень наслаждения, до которой Кате было не доплыть.

Сильное тело – тело зверя – навалилось на неё, и сквозь закрытые глаза она почувствовала, как жгучее солнце влилось под веки, закололо белки, и ей самой захотелось стать зверицей в его – Мирона – логове, быть с ним вечно, до самой смерти…

До той смерти, которую он обещал ей в семь вечера. Через сорок минут…

* * *

– Так… У нас тут «восемнадцать плюс» намечается?..

Я и не заметила, что Белка стоит сзади и смотрит в мой компьютер. Машинальным движением я захлопнула ноутбук. Смутилась и сразу открыла.

Белка присела на корточки, положила голову мне на колени, боднув меня лбом, как, помнится, в детстве делал наш пёс Тишка, когда просил прощения за шалость.

– Нет, Маня, это даже ничего.

– Черновик. Править буду. – Я почувствовала, как щёки мои вспыхнули. – Бэлл, зачем ты подглядываешь? Мы же договорились, что сырое друг другу не показываем.

– Брось! – Белка обняла мои колени. – Тебя можно даже не редактировать. Мне нравится. Она его боится и хочет одновременно. «Стокгольмский синдром» называется, кажется. Расскажи мне лучше, как ты планируешь закончить сцену.

Я осторожно коснулась её волос. Она тут же отреагировала кошачьей лаской: потёрлась о мою руку.

– Ну расскажи! – Белка задрала голову и снизу посмотрела на меня зеленющими глазами.

Я открыла файл с заметками.

– Знаешь, я думаю сделать, чтобы Катерина наша опомнилась, схватила нож и пырнула Мирона. Но она-то не знает, что у него сердце справа, она пырнёт его у левого соска. Он, конечно, упадёт, она вырвется, выскочит. А он-то выживет, понимаешь?

– Напоминает голливудскую мутотень.

– Так ты ж сама хотела! Ты и твои издательницы-подружайки!

– Ну… В общем, сойдёт. – Белка поднялась с пола и закружила по комнате, лёгкая, почти