покачала головой. Он тянул время, чтобы обдумать, как мне ответить. Официантка отошла, Лёша продолжал на автомате говорить какую-то чушь: мол, здесь эспрессо лучший, а макиато похож на пойло, и бисквиты лучше брать лимонные…

– Лёш… – Я коснулась пальцем его запястья, и он замолчал, дёрнулся, как будто обжёгся, посмотрел куда-то в сторону и выдохнул:

– Маш, да, мне это важно, ты права. Господи, какой же ты светлый человечек! Я просто не заслужил этого. Понимаешь, я всё время оправдывал себя, что, вот, я же честно поступил. Хуже было продолжать вот так, без чувств, правда, Машка? Ты ведь умница, ты всё понимаешь…

Он взял мою ладонь и начал мять.

– Маш, если ты мне сейчас не соврала, это очень, очень для меня важно… Я не умею так красиво объяснить, как ты, ну так я ведь ни разу и не писатель. После того как мы расстались, я сначала даже немного гордился собой: мол, преодолел страх, сказал девчонке правду, расстался по-честному. Ведь хуже было бы, если б я приходил домой, разговаривал как ни в чём не бывало, а сам мечтал бы о другой, и поэтому отлынивал бы от постели и вообще от эмоций. Или – хуже того – продолжал бы спать с тобой без желания, просто потому что должен. Мне хотелось свободы больше всего на свете. И я закончил наш роман до того, как начать другой. Это честно. Но после нашего расставания я не мог сказать, что стал счастливым. Не потому, что жалел, что отрубил все концы. И не потому, что скучал по тебе… Хотя, чёрт, скучал, конечно, у нас же всё это… с сердцем было… А потому… что… я понимал, что сделал тебе больно. Я знал, что ты переживаешь. Я даже хотел позвонить тебе, но вовремя остановился: ведь ты могла подумать, что есть надежда. В общем, по-любому, всё паскудно и нечестно: остаться с тобой – нечестно, бросить – нечестно. Дружить – тоже нечестно, потому что я-то смог бы, но какая уж дружба с твоей стороны, мазохизм только.

…Лёшка говорил и говорил, продолжая теребить мою ладонь, и я вдруг ощутила необыкновенное чувство: вот сейчас, в эту самую минуту, он, наконец, и вышел из меня полностью. Полностью! До самой последней капли, мама. И если бы он сейчас предложил дружить, я бы приняла эту дружбу с огромной искренней радостью. Я смотрела на него и была благодарна ему за то, что он всё это говорит – говорит, нервничая, сбивчиво, отводя глаза, потому что ему тоже больно и потому что ему так же, как и мне, важно остаться честным. И я поймала себя на том, что испытываю к Лёшке нежность. Ту нежность, мама, какую чувствуешь к близкому человеку, ведь у близких людей нет пола, нет возраста, веса, роста и недостатков: они близкие, и точка. Лёшка продолжал говорить, а я смотрела на него, задыхаясь от этой невозможной нежности, и моя рука сама потянулась убрать осевшую от капучино пенку на его верхней губе. И как всегда, в самые острые моменты, я видела всё происходящее будто в замедленной съёмке. Вот моя рука, плывущая в воздухе по направлению к Лёшиной губе…

…и вот рука эта делает молниеносный замах и со всей силы…

…бьёт его по лицу… бьёт наотмашь, ещё и ещё…

Лёшка рывком пытается уклониться, глаза его округляются, он затылком резко толкает в живот подошедшую не вовремя официантку с подносом, чашка подпрыгивает, делает в воздухе кувырок, кофе шоколадным языком лижет его белоснежную рубашку… И вновь удар по скуле. Ещё и ещё…

Всё это произошло настолько быстро, что я только через огромную, толстую секунду поняла: а рука-то не моя.

– Ты подонок! Как ты смеешь приближаться к ней? Как ты можешь трогать её своими вонючими руками!

И снова удар. И Лёшка падает на спину вместе со стулом, и я вижу, что к кофейному пятну на его плече добавляются крапины крови. И голос – мой ли?.. чей??? – делает на исходе визга очередной хук:

– Ты педофил! Ты соблазнил ребёнка, урод, ты извращенец, тебя мало убить!

Белку оттаскивали от Лёшки посетители кафе и парень, который варил нам кофе. Белка хрипела и продолжала кидаться на него, хотя руки ей уже крепко держали, – ногой, последней раз она достала его ногой, сильно пнув каблуком по кадыку.

Я что-то кричала, стараясь заслонить Лёшку, и удивлялась, почему он не даёт сдачи… Нет, конечно, не сдачи… Почему он хотя бы не отползает, а лишь пытается увернуться.

Когда Белку оттащили, я заметила в её руке вилку и с леденящим ужасом поняла, что она в этом своём раже могла выколоть ему глаз.

Такой я не видела её никогда, даже предположить не могла, что она на такое способна. Ей дали воды, она больше ничего не говорила, лишь стекла по стене, села на корточках на полу и смотрела на меня немигающим взглядом.

– Я боюсь тебя оставлять с ней, – шепнул мне Лёшка, вытирая поданной кем-то салфеткой разодранную губу.

Официантка принесла лёд, Лёшка взял один кубик, приложил к ране.

– Нет, Лёшенька, иди, пожалуйста. Я сама разберусь, – чужим неузнаваемым голосом пробормотала я. – Это только моё.

В дверях появились двое в полицейской форме. Как-то уж слишком быстро материализовались, подумалось мне. Я почти насильно подтолкнула Лёшку ко второму выходу на террасу, но он отвёл мою руку и, подойдя к полицейским, принялся что-то объяснять. До меня долетели слова «недоразумение», «всё в порядке».

– Вам лучше уйти, – сказал мне парень-бариста. – И подругу свою скорей уводите.

Я словно очнулась, подошла, взяла Белку под мышку, подняла её и, не дожидаясь, пока полицейские повернут к нам головы, вывела на воздух.

Мы не разговаривали целый вечер, но ближе к ночи Белка не выдержала. Я мыла посуду на кухне и вдруг услышала, как к шуршанью воды примешивается Белкин голос, доносящийся из комнаты.

Она сидела на диване с ногами и беззвучно плакала. В её гортани что-то билось. Я подошла, примостилась рядом.

– Манька, я же ради тебя! Я никому не позволю тебя обижать! Я убью за тебя!

Её худенькие плечики тряслись. Я придвинулась к ней, обняла, и мы просидели так до ночи, медленно качаясь, баюкая друг друга, а потом уснули вместе на стареньком диване, боясь разжать руки.

На рассвете, когда затёкшие спина и плечи отозвались тысячами иголок, я пробралась на кухню к своей раскладушке, уселась, наслаждаясь возможностью вытянуть ноги, и открыла ноутбук. В «облаке»