отец думает обо мне и мне передаются его мысли? Это что-то за гранью возможного. Скорее всего, мы просто связаны с ним очень сильно. Никто в моей семье не понимает меня лучше, чем отец.

Вспоминаю День Жатвы. Тогда на прощание он тоже сказал мне что-то подобное. И он прав. Я должен спасти Китнисс, должен показать Капитолию, что никто и ничто не сможет меня изменить. Я останусь собой даже, пусть ради этого и придется умереть.

Именно сейчас, когда мне так надо поспать, в голову лезут мысли, кровать кажется слишком неудобной для сна, а в комнате слишком душно. Это из-за нервов. Встаю с кровати и иду в ванную. Вначале пью воду, а потом решаю и вовсе умыться. Возвращаюсь в комнату и открываю окно. Как только оно открывается на пару сантиметров, комната наполняется шумом. Никогда не слышал, чтобы люди так шумели. Несколько тысяч человек около нашего дома в причудливых костюмах кричат, танцуют и веселятся. Очень мило с их стороны…

Выглядываю из окна, но не могу определить, где начало этой толпы, а где конец. С двенадцатого этажа люди кажутся муравьями. Разноцветными муравьями.

Мне приходится закрыть окно. Интересно, как там первому дистрикту. Им, наверное, даже с закрытыми окнами невыносимо спать.

Первый дистрикт… профи, жаждущие моей и Китнисс смерти. Мне придется втереться к ним в доверие. Придется сказать, что я помогу им найти ее. Придется путать ее следы, и не давать профи подходить к ней слишком близко. А потом, когда дело будет близиться к финалу, мне надо будет пожертвовать собой, но постараться убить хотя бы нескольких из них, чтобы увеличить шансы Китнисс. Вот план Хеймитча. И если все пройдет так, как надо, Китнисс сможет вернуться домой.

Но есть и другой расклад. Я смогу попасть в их банду, но они быстро заподозрят меня в предательстве и убьют. Вот тогда я окажусь совершенно бесполезным.

Сама мысль, что нужно отправиться прямиком к профи в разгар Игр, заставляет сердце бешено стучать. Что я должен им сказать? «Эй, привет, Катон. Помнишь, я тут пару дней назад признался в любви Китнисс на всю страну? Так вот забудь, я на самом деле собираюсь помочь вам ее убить!» Что за бред? Они должны быть полными тупицами, чтобы поверить в это. Хотя Хеймитч сказал, что у них только один талант — убивать, а в остальном они слабаки. Но что может быть полезней таланта «убивать», когда ты на арене?

От моих размышлений становится только хуже. Идеальный план Хеймитча, конечно, звучит отлично, только вот при мысли, что его придется реализовать никому иному, как мне, начинается паника. Единственное желание сейчас — сбежать. Прошмыгнуть мимо охраны у лифта. Быстро спустится вниз, и спрятаться в толпе капитолийцев. А потом бежать куда глаза глядят, главное, подальше от сюда. Только это невозможно. На первом этаже у выхода миротворцев больше, чем в 12 дистрикте. И я уверен, что дом напичкан камерами, а каждый наш шаг отслеживается.

Вот бы выйти на улицу, хотя бы на пару минут, чтобы почувствовать себя свободным.

— Свободным… — произношу я, и меня осеняет, — крыша!

Ну конечно! Цинна сказал мне, что чувствует себя на крыше хоть немного свободным. Может, и мне это поможет успокоиться?

Выхожу из комнаты и смотрю по сторонам. Два охранника стоят у лестницы рядом с лифтом, два безгласых около дивана в гостиной и еще два в другом конце коридора. Спокойно иду через холл к лестнице, ведущей на крышу. Безгласые, увидев меня, слегка удивляются, но через секунду уже опускают глаза в пол.

У лестницы нет ни единого человека, дверь не заперта и легко открывается. Иду к самому краю крыши и смотрю вниз. Разноцветные муравьи со всех сторон тянутся к огромному экрану на площади: там без остановки вещают что-то об Играх.

И на самом деле здесь в Капитолии все по-другому. У нас дома в ночь перед играми все молятся за бедных детей, попавших сюда, и с содроганием думают о предстоящих неделях ужаса. Всех заставляют смотреть Игры. Каждый без исключения должен либо быть на главное площади, либо наблюдать за всем этим у себя дома. И для нас это является наказанием, а здесь устраивают праздник…

Стою, погруженный в собственный мысли, когда позади меня раздается знакомый голос:

— Тебе следовало бы поспать, — почти шепотом говорит Китнисс.

— Не хочу пропустить праздник, — отвечаю я, — в конце концов, он в нашу честь.

Китнисс подходит ко мне и смотрит вниз через ограждение.

— У них маскарад?

— Кто их знает? — говорю я. — Они так одеваются, будто всегда маскарад. А тебе что, тоже не спится?

— Да лезут разные мысли в голову, — говорит она и дотрагивается пальцами до своих висков, будто у нее болит голова.

— О семье…

— Нет, это глупо, конечно, но я не могу думать ни о чем другом, кроме завтрашнего дня.

Я поднимаю руку, чтобы почесать затылок, и Китнисс обращает внимание на бинты.

— Мне жаль, что так вышло, — говорит она.

— Не важно, Китнисс, — говорю с вдруг появившейся уверенностью. — Так или иначе, я долго не продержусь.

— Нельзя себя так настраивать!

— Почему? Если это правда… Единственное, на что я могу надеяться, это не опозорится и… — я чуть было не произношу «помочь тебе», но вовремя вспоминаю запрет Хеймитча.

— И что? — спрашивает она.

Что же ответить? Ничего не лезет в голову, но вдруг я произношу то, что не следовало говорить. Это слишком личное.

— Я хочу умереть самим собой, понимаешь? — она отрицательно качает головой.

— Я не хочу, чтобы меня сломали. Превратили в чудовище, в убийцу…

— Ты хочешь сказать, что не будешь убивать?

— Буду, наверное, если придется… Ну то есть придет время, когда придется убивать, как и всем остальным. Я не смогу уйти без боя. Только вот я хочу показать Капитолию, что не принадлежу ему. Что я больше, чем пешка в его Играх, — говорю я отцовскими словами.

— Ты не больше, — вздыхает Китнисс, — как и все остальные. В этом суть Игр.

— Ладно, пусть так. Но внутри них ты — это ты, а я — это я. Ты понимаешь?

— Немного. Только не обижайся… Но, Пит, кому до этого есть дело?

— Мне, — я всплескиваю руками. Неужели она совершенно не понимает? — О чем я еще могу позаботиться в такой ситуации?!

— О том, чтобы выжить, — говорит она. Да, она и вправду не понимает… Улыбаюсь.

— Спасибо за совет, солнышко, — это явно зря, потому что Китнисс меняется в лице за секунду.

— Что ж, хочешь