имуществе, а порой и о собственной персоне – на то, чтобы биться в экстазе или приносить приношения существам, которых нет?

В изложении Докинза эта общая стратегия представляет собой стратегию побочного продукта (by-product). Конечно, селективного преимущества у религиозного не замечено, но не исключено, что оно вытекает из дисфункции когнитивного механизма, который, в свою очередь, прошел отбор благодаря своей полезности (для воспроизводства и сохранения вида). Поэтому когнитивисты берут на себя двойную задачу: выявить «когнитивные логические модули», пользу от которых можно было бы как-то понять, и затем проанализировать механизмы их поломки, благодаря которым на свет является нечто столь гротескное, вредное, но также и распространенное, как религия.

Изобретательность, с которой когнитивисты пытаются решить эту проблему, можно сравнить лишь с полнейшей произвольностью, а иногда и с крайней нелепостью их измышлений. Я приведу несколько примеров, но читатель всегда может развлечься, заглянув в обсуждаемые здесь книги.

Для ребенка вера в авторитет – безоговорочное условие выживания. Если ребенку повстречался тигр, то у него нет никаких средств для анализа ситуации и он должен немедленно, не задавая вопросов, делать то, что велит отец. Он верит всему, что ему говорят, и точка. Но нежелательный побочный продукт такого доверия – легковерие. Если отец повелит взойти на костер, чтобы умилостивить божество, ребенок точно так же его послушается (Докинз). Или еще: нам свойственна совершенно иррациональная тяга влюбляться, но от нее есть польза. Разве любовь с первого взгляда и обусловленная ею невротическая привязанность – не стимул к тому, чтобы не покидать дом после рождения детей, а это необходимо для правильного воспитания потомства и для воспроизводства вида? Но в процессе подобной, почти маниакальной фиксации на объекте любви может произойти поломка, и она переключится на то или иное божество (Деннет, цитируемый Докинзом).

Не хочу никого обижать, но все же спрошу: чтобы стать антропологом-когнитивистом или психологом-эволюционистом, и правда надо не иметь вообще никакого жизненного опыта, в том числе в любви? И правда туда отбирают только тех, кто не прочитал ни одного романа и не посмотрел ни одного фильма? Ограничусь цитатой из книги Дени де Ружмона «Любовь и Западный мир»[140] – в моем поколении одного из источников «воспитания чувств» многих молодых европейцев. В ней показывается, насколько плохо романтическая любовь вписывается в биологию, поскольку она не что иное, как культурный феномен, возникающий на Западе в средние века в тесной связи с историей религии. И главное, такая любовь совершенно несовместима с институтом брака, чему яркая иллюстрация – миф о Тристане и Изольде. Достаточно одной цитаты: «Невозможно представить, чтобы Тристан когда-нибудь женился на Изольде. Она из тех женщин, с которыми не сочетаются браком – из страха разлюбить, потому что в таком случае она перестала бы быть той, кто есть. Представьте только: мадам Тристан! Полная противоположность страсти»[141].

Выход из положения, по версии Буайе, не столь удручающий. Он возвращает нас к основной теме – морали. Предположим, что мораль прошла эволюционный отбор в виде «когнитивных модулей», которые побуждают нас поддерживать особые отношения с родителями, вести обоюдный обмен, сопереживать другому. Фильтр селекции преодолели и другие модули, например, обостренная способность определять намерения разных существ по тревожным признакам, оставшаяся у нас от охотничьего прошлого, когда было жизненно важно заметить в чаще леса добычу или хищника. Ключ к объяснению Буайе в следующей цитате: «Моральная интуиция внушает нам, что если бы мы могли увидеть ситуацию в целом, без искажений, то сразу бы поняли, хороша она или плоха. Религиозные представления – это всего лишь представления людей, которым сразу доступен взгляд на ситуацию в целом».

Переведем: наша система выявления наделенных различными намерениями существ сверхчувствительна до такой степени, что ломается и начинает придумывать существа, даже там, где их нет, – в частности, когда мы нарушаем какой-либо запрет. Эти придуманные существа – сверхъестественные, потому что обладают всей стратегической информацией о наших действиях. Им не все о нас известно, так как остаются разные не относящиеся к делу подробности, – важны для них только моральный выбор и, в особенности, случаи трансгрессии. Вывод у Буайе: «Если ввести понятие об обладающем всей стратегической информацией существе, то совершенно логично предположить, что наша личная моральная интуиция тождественна нашему же пониманию этого существа». Логично? Однако сам я предпочитаю сильное волнение черпать из поэзии:

«Исчез ли ненасытный

Тот глаз?» –  спросила дочь, припав к его ногам.

И Каин отвечал: «Нет, он все время там!»

Потом он стал кричать: «Копайте подземелье!

Укрыться я хочу навек в подземной келье!

Незримым стать для всех и видеть только мрак!»

И яму вырыли, и Каин подал знак,

Что рад он, и его в провал спустили темный.

Когда ж простерся он, косматый и огромный,

И каменный затвор над входом загремел, –

Глаз был в могиле той и на него глядел[142].

Буайе отрицает, что религиозный человек сначала постулирует сверхъестественные существа с абсурдными, непредставимыми свойствами, а затем совершает нравственные поступки, ощущая себя под их надзором. У Буайе перспектива обратная: поломка моральной интуиции обыкновенного, не обязательно религиозного, ума приводит к установлению как бы обоюдного обмена между этим умом и сверхъестественными существами, либо к тому, что он ощущает на себе их взгляд, и так рождается вера в их действительное существование. Вспоминается шутка: «Бог существует. Доказательство: в него не верят атеисты». То же самое с давних пор принято говорить о Дон Жуане: он заявляет, будто верит только в «два плюс два равно четыре», но до самого падения в ад только и делает, что бросает вызов Богу, в которого, по собственным словам, не верит.

В виду сей барочной конструкции – в сущности куда более прихотливой, чем система верований религиозного ума – ограничусь лишь двумя замечаниями. Во-первых, зачем так настойчиво говорить о трансгрессии как о воплощении морального зла? Разве трансгрессия возможна без запретов? И являются ли запреты проявлениями заложенной в мозгу моральной интуиции? Достаточно немного подумать, чтобы осознать, что моральная интуиция не всегда сводится к трансгрессии, а иногда совершенно правильно подталкивает нас к пренебрежению запретом. Приведу пример из христианства. Тут меня могут упрекнуть в непоследовательности, поскольку я отделил христианство от всех остальных религий. Верно, но я следую здесь позиции Буайе, для которого никакой разницы нет. Итак, притча о добром самаритянине – главный, как мне представляется, источник влияния Евангелия на современный мир[143]. Законник спрашивает у Иисуса: «Кто мой ближний?» – тот ближний, кого закон предписывает возлюбить «как самого себя». В ответ Иисус рассказывает историю, известную на весь западный мир и за его пределами, хоть в ней и нет ничего сверхъестественного: ни реки-защитницы, начинающей течь в противоположную сторону, если был совершен инцест, ни леса, отдающего дичь в обмен на песню, ни чего-либо еще. Поневоле, особенно если следовать Буайе и Докинзу, задаешься вопросом о причине такого успеха – ведь история самая что ни на есть человеческая.

На путника, направлявшегося из Иерусалима в Иерихон, напали разбойники – и бросили его умирать. Проходивший мимо священник, а за ним левит не пришли к нему на выручку. Но некий житель Самарии, то есть чужеземец, сжалился и сделал все, чтобы ему помочь, даже заплатил за помощь из своих денег. «Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам?» – спрашивает Иисус у своего собеседника. «Оказавший ему милость», – отвечает тот. А Иисус на это: «Иди, и ты поступай так