обретает через это единодушие своего рода моральное превосходство, возвышающее ее над целями частными и придающее ей религиозный характер».

В своем ответе Брюнетьеру Дюркгейм твердо настаивает, что религия, через которую «человек стал богом для человека», совершенно необходима обществу для сплочения. Он пишет о дрейфусарах:

Любое действие против индивида возмущает их не только из сочувствия к жертве и не из страха испытать подобную несправедливость на себе. Просто такие выпады не могут оставаться безнаказанными без ущерба для существования нации. ‹…› Религия, терпящая святотатство, отрекается тем от власти над умами. Значит, религия индивида не должна оставлять глумление без ответа, чтобы не разрушить доверие к себе. Поскольку она – единственная связывающая нас всех нить, то подобная слабость не может не вылиться в распад общества. Таким образом, защита индивидуалистом прав индивида – это одновременно и защита жизненных интересов общества.

Здесь мы подходим к пределу теории религиозного по Дюркгейму, для которого «идея общества – душа религии»[149]. И понимаем, насколько он неправ в том, что касается христианства.

Моральный индивидуализм Дюркгейма защищает человека вообще, человека абстрактного. Боль ему, как и сегодняшним участникам опроса, доставляют не столько муки конкретного человека, сколько урон, наносимый универсальным и трансцендентным ценностям под названием свобода, истина, справедливость, здравый смысл. Дюркгейм все это высказал уже в самом начале статьи, написав всего через несколько месяцев после оправдания майора Эстерхази и после процесса Золя, пока Дрейфус гнил на острове Дьявола: «Забудем сам процесс и прискорбное зрелище, которому мы стали свидетелями». Сколько же дрейфусаров решат, что отпустительная жертва Альфред Дрейфус, капитан и выпускник Политехнической школы, недостоин их борьбы!

Христианство в моем понимании означает ровно противоположное. Ни Человек вообще, ни высшие Ценности не заслуживают угрожающего идолопоклонством обожествления. Важно и нужно спасти заблудшую овцу, страдающее лицо, по имени нареченное, пусть ради этого придется подвергнуть опасности девяносто девять других[150]. Христианство, отнюдь не являясь верховным гарантом общественного порядка, выделяет смертельный фермент, должный уничтожить все власти предержащие. Если ему и суждено победить, то только ценой всего того, из чего состоит наш сегодняшний мир.

Как это ни смешно, Буайе, двигаясь совершенно другим путем, повторяет ошибку, допущенную Дюркгеймом. И тот, и другой принижают значимость религиозного в пользу морали и отрицают религиозное основание человеческих обществ. У Дюркгейма религиозное не имеет морфогенетической силы, это лишь трактовка самодостаточной, уже всегда изначально заданной реальности – общества. Подобная трактовка, или «коллективная репрезентация», может укрепить общественный порядок – по Дюркгейму, так действуют христианство с вытекающими из него видам морали, – однако она его не создает. Что касается когнитивистов вроде Буайе, мораль для них – порождение биологии, а религиозное – ее чисто иллюзорная интерпретация. В конечном итоге проявляется то же отрицание, та же слепота перед двумя неудобными истинами. Человеческие общества порождаются священным. Христианство, в свою очередь, – не мораль, а эпистемология, потому что, говоря правду о священном, оно лишает его созидательной силы. Плохо ли, хорошо ли это закончится – судить одним лишь людям.

Глава 4

Лотерея в Вавилоне. Голосование – рациональная процедура или ритуал?

Отрицание, заложенное в самом сердце наук о человеке и обществе – от дюркгеймовской социологии до сегодняшних когнитивных наук – и для них основополагающее, есть отрицание религиозного фундамента человеческих обществ. То же самое можно сказать про науки нормативные. Рассмотрим случай современной политической философии. Пытаясь рассуждать об идеальном политическом режиме вне какой-либо религиозной основы, она постоянно наталкивается на теолого-политическую проблему. Политический разум желает быть сам себе господином, но его посягательства на автономию упираются в парадоксы, подспудно выявляющие тайный долг перед религиозным. Процедура голосования, банальная с виду, настолько же показательна. В частности, она состоит в странных, даже подозрительных отношениях с тем, что мы относим к случайному. Это не может не напомнить о другом столь же необычном наблюдении, а именно о роли случая в религиозных практиках и верованиях. Случай – или знак священного.

О случайном как решении теолого-политической проблемы

На общеполитическую проблему: как при разнообразии мнений и с учетом потенциально противоречащих друг другу интересов достичь подобия мира и единства – религия отвечала решением, по сути сводившимся к введению фундаментальной внешней силы. «Новые», в отличие от «древних», возжелали положить подобной логике конец, сведя источник принципов, законов и норм, регулирующих жизнь государства, к одним лишь внутренним ресурсам человека и общества. Их замысел претендует на автономию в полном философском смысле слова. Речь о том, чтобы веру заменить разумом, трансцендентность имманентностью, гетерономию автономией. Удалось ли осуществить эту программу? Да и возможно ли ее осуществить? Не стоит ли присоединиться к пессимистично настроенному Токвилю: «Что касается меня, то я сомневаюсь, что человек вообще способен выносить одновременно полную религиозную независимость и абсолютную политическую свободу, и я пришел к убеждению, что в том случае, если он не верит, он обязан подчиняться какой-нибудь власти, а если он свободен, то должен быть верующим»[151]?

Я хочу показать, что логика внешней силы неприводима и что случай играет в ней ведущую роль. Для начала следует напомнить, что в обществах, отличных от современных (то есть в таких, где социальные связи по своей природе – священные или религиозные), «случайное» согласно мнению людей Нового времени инкорпорировано в базовые общественные институты. Повсеместное это наблюдение не может не вызвать удивление, настолько оно противоречит стремлению к самоуправлению современного общества. Можно подумать, что религиозно устроенное общество снимает с себя высочайшую ответственность за то, что неуправляемо в принципе, а именно за случайное. Ограничусь несколькими примерами, к тому же весьма известными.

– Ритуал изгнания «козла отпущения», описанный в книге Левит. На самом деле речь в ней идет о двух козлах. Одного связывают с добром и приносят в жертву Яхве. Другого – собственно козла отпущения – нагружают всеми грехами сообщества и изгоняют в пустыню к Азазелю, одной из личин дьявола. В действительности этот второй козел сам непосредственно и являлся жертвой общины: его вынуждали прыгнуть со скалы в пропасть, восстанавливая таким образом симметрию добра и зла. При этом выбор между двумя козлами, то есть фундаментальный выбор между добром и злом, совершался по жребию.

– Во многих традиционных обществах по жребию распределялись земельные наделы. Хотя бы отчасти так обстояли дела и в Земле Обетованной, о чем свидетельствует Книга Иисуса Навина.

– На карнавале и подобных праздниках обычно выбирают по жребию шуточного «короля». Кажется, он заменяет собой ритуальную жертву, игравшую главную роль в исконных обрядах, из которых произошел карнавал. Во многих таких обрядах жертва также выбирается по жребию. Аналогичную структуру можно обнаружить и при анализе кризисных ситуаций: например, при кораблекрушении «тащат соломинку, чтобы узнать, кто будет съеден».

– Напомним, наконец, что в древнем мире демократический метод назначения правителей (исономия) также сводился к жребию. Клеротерион – лотерейный механизм, который можно назвать предшественником наших игральных автоматов, – решал в Афинах, кто войдет в совет или станет судьей. Еще Монтескьё и Руссо отзываются о нем положительно. Выборы же, наоборот, свидетельствуют о духе аристократическом: «Назначение по жребию свойственно демократии, назначение по выборам аристократии» («О духе законов», книга II, глава II[152]).

Здесь требуется уточнение. Случай, инкорпорированный в эти разнообразные институции, понимается не так, как понимаем его мы. Сегодня случай (hasard) – это случайное событие (aléa), то есть разновидность повторяемой неопределенности, которая, как при бросании жребия, управляется и описывается исчислением вероятностей. Парадигматическим примером случайного события является игра в кости –