Но тут появилась бабушка Анисья.

– Куда внука сажаешь, короста! В хате накрой, сейчас дождь пойдет.

Марфа хотела что-то сказать, но передумала и, подхватив еду, побежала в дом, бумкая босыми пятками по крыльцу. Старуха грозно таращилась на нее.

– Да дайте пройти! – уже злясь, отвечала сноха.

Степану накрыли на большом столе у печки. Марфа принесла еду и снова убежала. Огромный стол ломился от яств. Тут и птица, и копченое мясо, и сало, и рыба. На самом видном месте графин рубинового цвета. В нем вино. [22]

Бабка, ни слова не говоря, оглядела стол и стала наблюдать за внуком, любуясь им. В хату заглянул чем-то озабоченный дед.

– Заходи, чего там бегать, садись тоже ужинать, – сказала она ему. Вскоре вся семья сидела за столом, кушала и вела размеренную беседу.

– Когда-то твой дед, Степа, пришел сюда на Терек с ватагой таких же удальцов, мечтая сохранить вольности от Москвы. Но вот жизнь заставила казаков пойти на службу той же Москве. Вот и ты сейчас служишь у воеводы.

– А что в этом плохого, – вступил в разговор дед. – За службу казак получает жалованье. А живем мы по своей воле. – Дед был горд за свою породу. Сам несколько раз был атаманом, сын – товарищ атамана и внук – хорунжий – тоже добрый казак.

Старуха ему под стать, такая же нравная. Она унаследовала от родителей-кабардинцев властность и неуступчивость и еще смолоду заставила Андрея Федоровича считаться с собой.

Внуку трудно было бы выяснить, как проходили у них баталии. Возможно, бабка летала по горнице, трепеща юбками и лентами. Не исключено, что и дед отлетал от нее, ибо, как однажды проговорилась мать Степана, бабке в молодости ничего не стоило схватиться за рогач, а то и за шашку.

Отца дома не было. Все знали: на службе в правлении.

– Диду, а как вы с бабушкой встретились, – спросил Степан, уминая одно блюдо за другим.

– Встретились мы с ней у нашего кунака, – приглаживая бороду, отвечал дед. – Она меня, как приворожила.

– Он мне тоже с первой встречи понравился, – призналась баба Анисья. – Но мои родители хотели отдать меня за другого, из нашего аула. Но я же настырная. Все ему рассказала, когда он меня встретил у родника. Схватил тогда меня Андрей вместе с кувшином в руке, перебросил через седло, и только нас видели. Ни разу не придержал коня, несся, пока мы не прискакали к его другу, что жил в другом конце нашего аула. Горячий был джигит!

– Ты помнишь погоню, которая за нами пустилась?

– А то!

– Вот-вот. И я помню. Они как увидели, что ты сильно и с доверием ко мне прижалась, сразу и повернули назад.

– Только Богу ведомо, что они подумали: мы ведь молчали, но, по-видимому, все прочли на наших лицах и поняли, что мы рождены друг для друга. И или испугались совершить грех, или победила любовь. В общем, не решились помешать нашему счастью, – вспоминала Анисья.

– А потом была свадьба, – в один голос говорили старики. – И на ней, казалось, была вся станица и аул.

Марфа притащила чугун с борщом и поставила его перед бабой Анисьей. Повеяло несравненными запахами укропа, чабера, перца и чего-то кисло-сладкого. Анисья брала чашки и наполняла их борщом. После борща последовали тушеные курчата с чесноком, вареники с вишнями и грушевый взвар.

– Теперь куда вас поведет дорожка? – спросил Андрей Федорович у Степана.

– Велено сопровождать в Персию, а куда точно, еще не известно.

– Да, дорога не близкая, – отвечал дед, – когда теперь увидимся?

– Откушай, сынок, еще каймачку, – предложила Степану мать. – Жирный, духовитый.

Григорий взял горшок с широким горлом, именуемый глечиком, и стал есть каймак деревянной ложкой.

Неслышно подошла Марфа.

– Спасибо тебе, что ты у меня такая умница, Марфуша. Ты же моя ласточка, – вдруг, стосковавшись, протянул руку Степан и поймал жену за передник.

– Да отстань, – игриво дернулась она, но не отошла и придвинулась животом к его плечу.

– Расскажи, какую в Терке службу несете, – попросила она. – Опасно?

– Расскажу, расскажу, дай отдышаться, наелся, а чего-то не хватает, – улыбнулся Степан.

– Ночью, – согласно толкалась жена животом.

– Вот и хорошо. Ладно, расскажу…

А ночью они лежали в кровати и вспоминали. «Неужели у меня была свадьба и такая вот ночь? – думал Степан и сам же себе отвечал: Была».

Он вспомнил, как случилось у них это три года назад. А теперь вот служба.

…Не ушло ничего, все вернулось сюда в жаркую тесноту кровати, и оказалось, что его губы и руки ничего не забыли, что они помнят все: и ее тело гибкое и сильное, по-мужски широкое в плечах, но становившееся от его прикосновений мягким, податливым, нежным. И ее грудь – небольшую упругую, с коричневыми сосками. Боже, как он любил целовать ее, было ведь это, было, и одновременно он вроде бы узнавал ее заново – незнакомую, манящую, пьянящую, и это воспоминание сливалось с этим узнаванием во что-то новое, прекрасное…

Когда он вошел в нее, она на мгновенье упруго и жарко сжалась там внутри, словно не хотела, словно пыталась остановить, а потом нежно расслабилась с тихим стоном, и он провалился куда-то, где не было ничего, только она, и это было прекрасно.

– А я, Степа, иногда думала: пошлют вас на войну, а там и убить могут?

– Да едва ли, – сказал он отрешенно, – но могло и так быть. А вообще, о чем мы сейчас говорим. Мы ведь рядом, вместе, слава Богу!

А смерти, говорят, вообще нет в природе, разве ты забыла – пока мы живем, бессмертны, а когда умрем, то не узнаем про это, и я пока жив, чувствуешь?

– Да, ты жив, я чувствую, еще как жив, да, да, да-а-а!

Какое-то время они находились в приятной дреме, а потом забылись во сне. Степану приснился сенокос. Он идет по Тереку, высматривая свою Марфушку. Вот она бежит навстречу: «Степа!» Они садятся на берегу. Легко, вольно вокруг, повядшая за день трава пахнет, томит.

– Степа, Степа! Ты когда приехал? – спрашивает она, обнимая его за плечи, и отступает.

А ему уже представляется последний налет абреков. Перебитые постромки телег, кругом шум, гвалт, ржанье лошадей. Горстка гребенцов, окружив царского посланника со свитой, яростно отбивалась от супостатов.

– Руби влево, – кричит он одним казакам, – окружай, – кричит другим. Он представил бегущих в разные стороны черкесов, сердце его запрыгало, задохнулось, словно кто-то сапогом наступил на грудь. Он вскинулся и проснулся. Вышел на улицу. Опершись на плетень, он смотрел в расширявшееся пространство неба и так же, как во время сна, испытал предчувствие какого-то счастливого исхода. Это предчувствие его пугало и настораживало – что ему ждать?