На короткий миг я замечаю торжество в её взгляде. Жаль, что она вовремя опомнилась и снова приняла вид покусанной лисой овцы.

— Серафима, ты забыла, какое положение занимаешь в этом доме? — чеканит Сабуров сквозь зубы.

Интонация его голоса строгая. Вкрадчивая.

И у меня почему-то от страха бегут мурашки по позвоночнику.

Я поднимаю подбородок ещё чуть выше и, сцепив челюсти, смотрю на него упрямо.

— И какое?

Пальцы Сабурова опускаются на собственную пряжку ремня, вызволяя из брюк. Я пялюсь на это действие ошарашенно. Недоуменно.

— Ты здесь всего лишь прислуга и должна угождать господам.

Каждое слово как удар плетью. Больнее полученной пять минут назад пощёчины. И обиднее в тысячу раз.

Может, крепостное право отменили, но неравенство социальных классов никуда не делось. Я внизу. А богатеи, подобные ему, единственная заслуга которых в том, что они удачно родились, наверху.

— Я должна вытирать пыль и мыть полы, — дерзко отвечаю, но голос меня подводит. От обиды во мне всё кипит и клокочет. — Но никому угождать не обязана.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Ратмир перехватывает меня одной рукой поперёк туловища, будто я вешу три кило. Не знаю, что он задумал, но отбиваюсь со всей силы, пытаясь заехать острыми локтями в его торс как можно больнее. Но это всё равно что голыми руками лупить по бетонной стене. Ноль реакции.

Усаживается на кресло и укладывает меня животом на колени. Держит ладонью, чтобы не рыпалась. Я на секунду замираю, догадываясь о его планах. И когда он задирает юбку и стягивает вниз колготки, осознаю, что меня ждёт порка.

Вслед идут трусы. Они вместе с колготками остаются в районе колен, стесняя движения.

В голове набатом бьёт пульс. Не могу поверить в то, что сейчас со мной происходит.

— Ты будешь себя хорошо вести, Серафима? — звучит до жути спокойный вопрос.

Никакой из моих ответов его не остановит. Уверена в этом, как в том, что завтра наступит утро.

— Иди к чёрту, извращенец!

Радуюсь, что в комнате полумрак. Но даже с таким освещением Ратмиру отлично видна моя задница, которая сейчас прямо под его носом.

Его пальцы ложатся на запястья не допуская лишних движений, и одновременно надавливают на спину. Мои попытки вырваться ни к чему не приводят.

Он не касается моей голой кожи, будто намеренно избегая. Только когда спускал вниз трусики, я ощутила касание его пальцев. Но такое техничное, словно разворачивал фантик от конфеты.

Первый удар сложенным пополам ремнём выбивает дух. Ошеломляет. Я не верила, что он пойдёт дальше, не думала, что поднимет руку. Ошиблась.

С уст против воли срывается крик. Мадина закрыла за собой дверь, но наверняка стоит и подслушивает.

И я прикусываю губу, чтобы не издавать звуков. Не доставить большего удовольствия палачу и зрителям.

Нежную кожу ягодиц печёт, и я с ужасом думаю о том, что может последовать ещё удар. Представляю, какая боль предстоит, если тяжёлый кожаный ремень пройдётся по тому же месту.

— Ты будешь послушной? — очередной вопрос, составленный из неизвестных мне слов.

Была бы я хорошей послушной девочкой, то исполняла бы приказы взрослых. Стала бы подстилкой для отчима, который нашёл бы в итоге способ манипулировать моим детским сознанием.

Продолжила бы испытывать болезненную привязанность к матери. Ведь она же меня родила. Мы одной крови. Родителей надо любить и почитать, какими бы они ни были.

Подставляла бы щёку в школе, когда меня обижали. И не выиграла бы ни одного соревнования, уступая соперницам.

Нет, я никогда не стану хорошей и послушной девочкой. Удобной другим.

— Не дождёшься, — шиплю сквозь стиснутые зубы.

От обиды и унизительной экзекуции по щекам текут слёзы. Он не видит моего лица, и это вовсе не способ разжалобить. Нет, в его жалости я нуждаюсь в последнюю очередь.

Ещё один удар отдаётся жжением во всём теле. Я конвульсивно прогибаюсь в позвоночнике в подсознательной попытке избежать боли. Но она скручивает мышцы, покалывая иголками.

Не замечаю, как едва слышно бормочу:

– Больно, больно, больно.

Неожиданно на горящую ягодицу ложится прохладная ладонь. Это прикосновение снижает накал жжения. Становится легче, и я замираю, опасаясь, что он вновь возьмёт в руки своё оружие.

— Подчинись мне, и я прекращу, — его голос изменился. Стал ниже и глуше. Будто ему сложно произносить вслух эти слова. Он растягивает гласные, и я впервые замечаю лёгкий акцент.

Предложение кажется таким разумным, понятным, что я едва сдерживаю желание согласиться.

Но если сейчас ему уступлю, он поймёт, что со мной так можно. Будет изучать горизонты моей покорности. Как далеко он тогда он зайдёт? Сломает меня под себя, превратит в марионетку? В послушную рабыню.

Боль адская, дикая. Кожа горит, и я долго не смогу сидеть. Но если я соглашусь, то отрекусь от себя.

— Никогда.

Сжимаю кулаки. Тело бьёт мелкой дрожью, а кожа покрылась испариной. От полученной боли и страха перед новой.

Может, это начиналось для него как забава. Но сейчас всё изменилось. Следующий удар лёг на ягодицы с такой силой, что едва не выбил из меня дух.

На мгновение мне показалось, что сейчас я упаду в обморок. Но этого не случилось.

Вместо нового удара, он переворачивает меня к себе лицом. Я морщусь оттого, что мои ягодицы, с которых почти сняли кожу, трутся о ткань его брюк.

Слёзы застилают глаза, попадают в рот. А он сжимает моё лицо пальцами и смотрит дикими, нечеловеческими глазами.

Одержимыми. Дьяволом? Мной?

— Откуда, чёрт возьми, ты свалилась такая на мою голову?!

Сейчас мне совершенно не понятно, что происходит.

Воздух вокруг нас стал густым, хоть ложкой ешь. Наэлектризованным. Потрескивающим от исходящего напряжения.

Меня колотит и трясёт, но уже не от боли. Не от унижения, из-за которого я минуту назад сгорала. Мне становится стыдно за неожиданно появившееся внутри желание. И эта смесь чувств чертовски отрезвляет. Рождает новую волну ненависти. К нему. И в придачу к себе.