той ночи в ноябре 1944-го, когда увели Душана, я имела смелость общаться с личностями из других эпох, не из этого времени, а с теми, из эпохи Бальзака, Стендаля или Флобера, прислушиваться к их переживаниям и к их языку. Я научилась влезать в их personae, прогуливаться вместе с ними из одного десятилетия XIX века в другое, выстраивать свою внутреннюю реальность, в которой могла выжить.

Внешняя реальность и так выдвигала жесткие требования.

Нелегальная переводческая деятельность, разумеется, не давала мне легального права ни на продуктовые карточки, ни на социальное обеспечение, но я получила возможность покупать еду на черном рынке за деньги. Мы больше не голодали, пожалуй, что и не мерзли. А потом наступило время, когда карточки больше не требовались. Только деньги.

Денег у меня в те годы, уходившие в прошлое, было достаточно: выходили многие тома собраний сочинений Бальзака, Стендаля, Флобера, Мопассана, позже Дюамеля и Гийо[73], многие тома, которые перевела я, а подписала некая София Маркович. Мне нравился этот мой псевдоним.

Позже я много слышала о том, как информированная читающая публика, особенно преподаватели и переводчики с французского, годами были убеждены, что эта София Маркович, о которой абсолютно никто никогда и ничего не слышал, разумеется, существует, раз ей дают столько переводить, это одна из тех красных, довоенных авантюристок, которые, скитаясь по Европе за счет Коминтерна, хорошо выучили иностранные языки. Всех удивлял факт, что она хорошо знала и родной язык, не забыла его. А может быть, вспомнила, когда обнищала, точно, обнищала, иначе не переводила бы. Общее мнение — надо быть справедливыми и к несправедливому режиму, а по части языка переводы этой, никому не ведомой мастерицы, отличные.

Упомянутая София Маркович переводила вплоть до начала шестидесятых годов, а потом как-то растворилась в новом времени, которое принесло новые литературные вкусы и нового директора издательства, а унесло и товарища министершу. И курьер тоже ушел на новую работу, поскольку тем временем, как он мне однажды сообщил, окончил вечернюю гимназию. Только кассир еще много лет оставался на своем рабочем месте, — так это теперь называлось, когда кто-то служит в государственном учреждении, — и когда мы случайно сталкивались на улице, то заговорщицки улыбались друг другу, как бывшие любовники. Мы улыбались друг другу при случайной встрече, и дружески, и как соучастницы, товарищ бывшая довоенная дама, и товарищ бывшая министр культуры. В первую нашу встречу, в каком-то из первых магазинов самообслуживания, — бакалеи давно были отвергнуты, и как понятие, и как слово, отбросы прошлого, что любила упоминать моя дочь, — я подошла к ней, взяла за руку чуть выше ладони, где болталась проволочная корзина для покупок, и шепнула, пристально глядя прямо в ее вытаращенные глаза: «Спасибо вам за все, огромное, вы меня спасли». В этом сейчас, разворачивающемся в конце пятидесятых годов, может быть, в 1958-м, а, может быть, и в 1959-м, я вижу ее, с прямой спиной, хотя и очень похудевшую, но еще красивее, чем прежде, не только от страдания, которое на нее должно было обрушиться как лавина, но и от благородства, — поскольку товарищ министр давно стала бывшей, — которому больше не надо было находить оправдание собственного существования. В то время, которое отказывало в ценности всем так называемым буржуазным добродетелям, в том числе и благородству, такое нежелательное качество следовало скрывать или, по крайней мере, маскировать, пока продолжался политический подъем. Позже стало ясно, что политическое падение многим, и товарищу министерше в том числе, принесло не только моральное, но и ментальное освобождение. Так я, в магазине самообслуживания, держала ее за руку чуть выше ладони, корзинка болталась, а эта чуждая патетики, но вовсе не холодная женщина смотрела на меня все более изумленно, если я смотрела на нее пристально, — то она на меня просто таращилась, и ее глаза, — она совсем этого не хотела, — постепенно увлажнялись. Я отвернулась, чтобы она не видела, что я это видела. Но она увидела.)

Я знаю, что ты здесь, Душан, и едва можешь дождаться, когда я к тебе присоединюсь. Знаю и то, как ты был прав, хотя это я, как всегда, поняла с большим опозданием. Что поделаешь. Ты всегда смотрел далеко, предвидел все заранее и за это заплатил. Действительно, надо было мне дожить до этих лет, чтобы позволить себе понять: и я была коллаборационистом, как и ты. Все больше убеждаюсь в том, что жизнь над нами, над тобой и надо мной, жестоко подшутила, потому что я все больше уверена в том, что свой коллаборационизм, в ноябре 1947-го, — однова́, как сказала бы моя бабушка, — в понедельник, в 11 часов, я попыталась начать в том же помещении того же здания на площади Теразие, в котором и ты согласился на свой, на пять лет раньше, в январе 1942-го, не знаю, какой был день недели, но тоже в 11 часов. Когда мы шли на эти свои встречи, мы поднимались по крутизне той же улицы Досифея. Разница между моим и твоим коллаборационизмом в том, что ты сотрудничал открыто и за это заплатил, а я сотрудничала тайно, и за это платили мне. Ты сотрудничал, сознавая, что делаешь и почему, я же — совершенно бессознательно, счастливая, как всякая курица-наседка, как выразился бы ты, что могу спасти своих цыплят от голода и холода в том безумном сломе эпохи, в котором ты нас оставил.

И не надо мне тут качать головой и опять не соглашаться, я от этого устала. Меня вообще не интересуют аргументы, обосновывающие мое поведение, мой коллаборационизм. Все они мне известны, и все мне надоели. Я изменилась, знаешь ли: стала настоящей сварливой старухой, а ты оставил грациозную — ах! — красавицу.

Ты спрашиваешь, что стало с салоном в стиле чиппендейл? Напоминаешь мне о том, что я, забывчивая, потому что, склеротичка, перепутала нити своей легкомысленной пряжи, неуловимой памяти?

4

УБЕЖИЩЕ

Перемещенный из квартиры на улице Йована Ристича, к которой он приспособился, в намного меньшее и затемненное проходное помещение квартиры на улице Досифея, 17, гарнитур вставал на дыбы.

(Да, говорю я голосу Марии, поверь мне, это единственное выражение, которое более или менее точно описывает сопротивление всех частей мебельного гарнитура в стиле чиппендейл: все вставали на дыбы в этом помещении, совершенно неподходящем, ограниченном тонкими стенами, низким потолком и полом из нового, еще желтого и сильно натертого воском дубового паркета. Когда-то меня учили, что в Англии люди с хорошим вкусом и